Сбежавшая с картины Хокусаи
(Да так, что ветер взвизгнул за спиною!),
Я в русских несуразных снах витаю,
И дым печной клубится надо мною.

О, Хокусаи-сан, как вы неправы,
Мне душу посыпая жгучим перцем!..
Большой волной несчастной Канагавы
Тоска нет-нет да и подкатит к сердцу.

И поддаюсь великому соблазну —
Цветенье сакур узнаю во вьюгах…
Какой непредсказуемой и разной
Бывает Русь в своих сынах и внуках!

Они порою не светловолосы.
Дела их не всегда богоугодны.
Они таят коварные вопросы…
И только в снах своих они свободны!

Но не Востока утренняя свежесть
Под восходящим ввысь японским солнцем —
А снится им заснеженная нежность
Руси сквозь индевелое оконце.

По соседству с могучим бурьяном,
Пред грозой отливающим в синь,
У подножья крестов покаянных
Чуть горчит луговая полынь.

Это я, непутёвая дочка,
Принесла тебе, мама, букет…
Ох и тёмная выдалась ночка,
Когда я появилась на свет!

Хоть и майским победным салютом
Осенил эту ночку Господь,
Но страдать безрассудностью лютой
Он обрек мою душу и плоть.

Так живу — меж восторгом и стоном,
Воплощая стихию в стихи,
В гонорар конвертируя гонор,
За любовь принимая грехи.

И моя сиротливая строчка
Волочится за мною вослед…
Это я, непутёвая дочка,
Принесла тебе, мама, букет!

Коварной волей фотомастера
Однажды и уже навеки
На коллективном фото замерли
Друзья, завистники, коллеги.

Мгновенья дружного бодрячества
Не выглядят на фото зыбкими…
А ведь чего только ни прячется
За белозубыми улыбками!

Тщеславье, зависть, честолюбие…
А пуще прочих — хуже некуда! —
Израненное самолюбие
Любви, что некогда отвергнута.

«Столь разные, что вместе делаем?..» —
Невольно думается с ужасом.
Здесь даже ревность застарелая
Галантностью прикрыта дружеской.

Но вновь, лучась улыбкой тихою,
Со всеми жду — вот птичка выпорхнет
Из объектива юным соколом,
Рождённым только для высокого!

Не потому ль так страстно хочется
Остаться дурочкой наивною
И вновь свершать от одиночества
Побег в то фото коллективное,

Где средь притворства изощрённого
Лишь ты один — вконец растерян! —
Стоишь с лицом приговорённого
Ко мне, как к самой высшей мере.

Там, где вставали в полный рост хлеба
И где полынь мешалась с лебедой,
Дышали страстно почва и судьба…
…Но почвовед не стал моей судьбой!

Он говорил: «Мужчина должен знать
Ту землю, на которой он рождён…»
А я мечтала в небесах летать,
Поскольку на земле впадала в сон.

Летать, не зарекаясь от сумы.
И петь — чем безысходней, тем звончей.
Ну как могли понять друг друга мы?
Мы — стрекоза и хмурый муравей!

Он говорил: «Какой забавный бред!
От печки до порога — женский путь!..»
Мой почвовед, мой милый почвовед,
Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Я этот путь с годами обжила…
Ах, кабы раньше, кабы раньше знать!
Я б виноватой тучкой притекла
К земле, какую нам не выбирать.

Пропела жизнь — такие-то дела.
Немногое сумела рассказать.
Судьбой, что в почву намертво вросла,
Способна ль стать рождённая летать?

Я обожаю росные поля
И уважаю грозные леса…
Для бренности сгодится и земля,
Но почва для поэта — небеса.

Пусть этот мой неукротимый бред
Когда-нибудь в земной заляжет пласт.
И новый, в жизнь влюблённый почвовед
За все мои терзания воздаст.

Я запомню себя в заповедном забывчивом мае,
Где никак меня звать, где ещё я никто и ничто,
Где собака не лает, рябина косой не играет,
Где плетусь я понуро с тетрадью стихов на лито.

А собаки притихли в форштадтских резных палисадах,
И прижухли рябины, грядущую чуя беду…
Говорила мне мама: «Оно тебе, доченька, надо?..»
Не послушала маму, не ведая, что на Голгофу иду.

Говорила мне мама с глухим материнским укором:
«Что стихи? Сущий вздор!.. Ты в торговый бы шла институт…»
Только что я могла, коль докучнее всех ухажёров,
Всюду-всюду меня карауля, стихи начеку — тут как тут?..

Я направо пойду — обжигаюсь молвою досужей.
А налево сверну — ухажёров назойливых рать…
Ну а мне-то, а мне-то всего только в жизни и нужно —
То, что вздором считают, в тетрадь поскорей записать.

Пусть мутузят друг друга, отвергнуты мной, ухажёры.
Пусть не сходит с лица моей ласковой мамы укор…
Ну а мне бы укрыться от всех за высоким форштадтским забором
И нести, и нести, и нести восхитительный вздор!

Отцветут по форштадтским резным палисадам рябины,
Напитаются гроздья голгофскою кровью Христа.
И зажгутся на ветках воскресших созвездий рубины,
Чтоб до первых морозов у смертных горчить на устах.

Эко я, как рябину, судьбину свою обломала!..
Ведь без вздора теперь не прожить мне ни часу, ни дня…
Но, пока я слова для стихов, как рубины рябин, подбирала,
Беспощадное вещее Слово прицельно стреляло в меня.

Заповедный забывчивый май, твою заповедь я не забуду!..
Хоть уже никогда ни за что не сумею вернуть
Тот единственный, жуткий, подобный Голгофскому чуду,
Тот прекрасный, лучистый, тернистый, изменчивый путь!

Нет в помине уже тех форштадтских резных палисадов.
Нету мамы давно… Но всё слышится, словно в бреду:
«Что стихи? Сущий вздор! А оно тебе, доченька, надо?..»
…Не послушала маму и вот на Голгофу иду.

Сколько ж можно идти, непутёвая мамина дочка?..
Говорила же мама!.. Её не послушала я.
…Написала не я золотые заветные строчки —
Это сами они написали и переписали меня.

И вновь мы устоим, когда, мечи попрятав,
Они вползут в наш дом, рядясь в друзей.
И станут, опоив заморским ядом,
Морить старух и развращать детей.

Допустят наших Дунек до Европы —
Пусть пляшут по борделям нагишом.
И переоборудуют под «шопы»
И школу, и завод, и космодром…

Мы устоим… Хотя и поневоле
То влево нас, то вправо занесёт.
Мы даже убедить себя позволим:
Мол, рынок нас не выдаст, Бог спасёт!

И будет счастье, словно локоть, близко —
Мы по-американски заживём.
Мы, может, даже выучим английский
(Немецкий-то учить нам было в лом!).

Маркетинг, киллер, дилер, супервайзер,
Промоутер, бебиситтер, беби-бум…
Мы думали: из грязи — прямо в князи.
А на поверку выйдет — русский бунт.

Сметающий содомские пороки
От гатчинских болот и до Курил,
Бессмысленный, кровавый и жестокий —
Тот, о котором Пушкин говорил.

Тот сказ до сих пор не прочитан.
Задвинут на пыльную полку.
Пунцовый от гнева очиток
Роняет соцветья-осколки.

Осеннее детище солнца,
Он солнцем не шибко заласкан.
И всё ж над уныньем смеётся
Обносками мантии царской.

Сиротство октябрьской картины
Озябшую душу не греет…
И только очитка куртины
На сером вовсю пламенеют.

«Скрипун» — его бабки окликнут.
Капустою зайцы считают.
Прохожие старцы-калики
Очиток в суму собирают.

Далече ли путь они держат?
В кровь сбиты усталые ножки.
По древней бредут, мимоезжей —
По Муромской стёжке-дорожке.

Туда, где на печке, могутный,
Лежит богатырь небывалый…
России, растерзанной смутой,
Такого давно не хватало!
В кровь ноги усталые сбиты

Несущих свой груз сокровенный.
Насколь чудотворен очиток —
Настолько неприкосновенен!
Заваренный с крепкой молитвой,
Очистит от зла-окаянства —

Боярин ли будь родовитый,
Крестьянин ли будь безымянный.
Пока ещё не знаменитый,
Лежит, обезножен, на печке,
А выпьет отвар из очитка —

Встряхнёт богатырские плечи,
Сверкнёт боевой булавою,
Пойдёт с лютым недругом драться…
И будет всей Русью Святою
Илюшею Муромцем зваться.

Если от горя народ обезножен —
Прялку под лавку, шашку — из ножен.
Свистнешь — и конь пред тобою — огонь!
И под копытом ковыль одолонь.

Не богатыршей Микулишной вроде
Кличут тебя, величают в народе —
Дочка, сестрица, супружница, мать…
Статочно ль прялку на шашку менять?

Слышь-тко, по пьяни куражатся: «Ухнем!» —
Богатыри по пивнухам и кухням?..
Всё о Руси неустанно радеют —
То похмеляются, то фанатеют.

Ну проявила бы бабью смекалку
Да поменяла бы прялку на скалку.
Скалкой сподручнее — так твою мать! —
Богатырей в честный бой подымать!

Ой, поменяла бы!.. Только вот жалость:
Богатырей-то почти не осталось!
Надо нам, бабоньки, вот о чём речь,
Богатырей на племЯ поберечь!..

Али мы, бабоньки-девоньки-сёстры,
Лишь на язык боевиты да востры?..
Аль богатырски у нас не крепка
И прикипела лишь к скалке рука?

Не осудите, родимые, строго!
Да пожелайте удачи в дорогу,
Ведь унывать нам никак не годится,
Матушка шашка да прялка-сестрица!

Россия, Русь… А дальше многоточие…
Что ж, в этот скорбный судьбоносный век
Обочину мы приняли за отчину
И побрели по ней и в дождь, и в снег.

Мы люди Божие, калики перехожие.
Мы эмигранты в собственной стране…
Но, как ни тщились, нас не изничтожили
Все те, кто мимо мчался на коне.

Все те, кто напылили-накопытили.
Все те, кому чертовски повезло.
Все те, кто записался в небожители
Родной земле отверженной назло…

…Под вопли автострадные-эстрадные,
Летящие в лицо нам пыль и грязь
Идём-бредём пообочь, невозвратные,
На купола церквей перекрестясь.

И нам не надо с отчиной сцепления
Шипами ощетинившихся шин,
Когда у ног почти в благоговении
О вечном шепчет скорбная полынь.

Событий смутных нам темно значенье,
Но Судный день грядёт:
Исполнится библейское реченье,
И гада гад пожрёт.

И, не суля безоблачного рая,
К нам наконец,
Овец от злобных козлищ отделяя,
Придёт Творец.

Господь придёт пожар лечить потопом,
И — Ной, не Ной! — библейский ладь ковчег.
На скорбном стыке Азии с Европой
Ты призван свыше, русский человек!

Пусть неоглядна матушка-Расея —
Пожар, потоп, поклёп, сума, тюрьма…
Но даже на семи ветрах Рифея
Живи, не выживая из ума!

Живи — от Бога в вековечном шаге,
Что одолел за несколько минут!..
…Пусть вострубит пикирующий ангел,
Призвав земное на небесный суд.

Ты долго по миру блукал,
Всемирности русской заложник.
Среди иноземных лекал
Себя отыскать невозможно!

Ты счастья отнюдь не просил.
Ты классика принял на веру,
Который не раз говорил,
Что счастье — земная химера.

Что все мы под небом седым,
Где ветры вселенские свищут?..
Невольно о воле скорбим.
Покой, беспокойные, ищем.

Выходим один на один
С пропахшим степями култуком...
Но — вал повернёт баргузин,
Нам став и собратом, и другом!

…Ты всуе так долго искал
Покоя. Созвучья. Участья…
…Россия. Распутин. Байкал…
Ну что ещё надо для счастья?