Светящийся циферблат показывал без двух минут — три часа ночи. Надежды на то, что сон до утра хоть на час придет, уже не осталось. Таблетки снотворные закончились еще позавчера. А кости ног, будто нарочно ломили и ныли все сильнее, и она потихоньку стонала, думая при этом, что как же все-таки хорошо жить отдельно, одной, пусть даже и в «доме для пожилых». «Здесь хоть застонать можно, неважно тихо или громко, все равно никому не помешаешь», — думалось ей. Не то, что дома, где перебудишь и зятя с дочерью (а им на службу) или детей-школьников. В той, большой квартире даже охнуть было невозможно, ночью отчего-то становился потрясающим, акустический эффект.
— Как в концертном зале им. Чайковского!— улыбнулась она.
Непрекращающееся нытье костей, навело на мысль, а не метастазы ли это?! Эмоционально неокрашенная мысль было лишь констатацией. Даже не взволновалась, хотя она знала, что это самые тяжкие из всех, по боли, не снимаемой, как говорили, даже наркотиками!
«Да, в конце концов, не все ли равно, как закончится жизнь, с болью от которой взвоешь, или с незнаемым, во сне, переходом?! Как там Элиот написал: “Не вскриком, но всхлипом…”»
Ох, как она в детстве боялась заснуть, а вдруг утром не проснешься? Об этом ее детском страхе неведомо было никому, родители даже не догадывались, о том, как их девочка таращится в темноту, пытаясь удержать, тяжелеющие веки. Но срывалась в сон, всегда! Ах, какой он был тогда — Всемогущий! Это нынче, без таблеток он не шел, как она его ни призывала. Ему верно было трудно, а может, и невозможно завладеть ее старым телом, которое уже не совсем и телом назвать можно было, (с неполным комплектом органов) в нем лишь безостановочным насосом неутомимо работало сердце да мозг подбрасывал «мыслекартинки» из прежней, прожитой жизни, потому трудно было сну смежить воспаленные веки, помочь расслабиться мышцам, остановить поток воспоминаний…
Чего только не вспоминалось бессонными ночами: какие-то давно позабытые люди, часто даже к ней не имеющие отношения; умершие родители и родственники; люди с которыми довелось встретиться, женщины, с некоторыми дружила, с другими приятельствовала; мужчины, тех, что казалось, любила, бросали ее, от других уходила она сама; одноклассники, однокурсники, многих из них уж давно и на белом свете не было…
И говорила сама себе: «Воспоминания о мертвецах, их у меня уже теперь больше, чем живых!»
Иногда она бывала даже рада своим бессонным ночам, когда ничего не болело, она просто лежала и вспоминала. Про то, что настоящее счастье жить и умереть там, где ты родился. Но, люди, живущие на своей родине, не понимают своего счастья. Как не понимала и она, уезжая в эмиграцию. А как было не ехать, когда уезжало столько народу?! Когда десятилетиями рассказывался анекдот, что «ехать надо»! А здешние анекдоты?! От них не хотелось смеяться, потому что даже если умом она и понимала его «соль», то душа не откликалась. Приходилось жить в самой себе. Но она же не поэт, в ней самой не было «целого мира»!
Она попробовала выпить теплого молока, вспомнился совет, о полезности его для сна. Безуспешно. Так и продолжала она ворочаться с боку на бок, пристраивая болящее тело. Потом подумала, что эта костная боль мучает ее уже почти год, значит определенно это не метастазы. Но и это «открытие» не обрадовало. Как вдруг вспомнила прочитанное и поразившее ее когда-то средство в книжке американской феминистки. Та была еще и целительницей. Про то, что мастурбация может быть хорошим средством от бессонницы! Что после оргазма, полученного путем онанизма наступает фаза «разрешения», расслабленности всего организма, когда можно, наконец, заснуть!?
«Хорошо, допустим, что это так. Но как же у меня может это произойти, если из-за онкологии вырезано все женское? Ничегошеньки нет! Ведь женский финиш — это неистовая, победная пляска матки?!»
Она погрузилась в воспоминания, о своих возлюбленных, о своих двух мужьях, о своем девичьем аутоэротизме, когда «игралась» сама с собою, как кончала сладко сама, и вправду погружалась в сон после всего этого.
Внезапно она почувствовала тяжесть внизу живота, что всегда являлось предвестником желания, любви и самолюбви, давала возможность избавления от телесного напряжения, от того, что требовало ее, всегда капризное тело…
— Но как же, за счет чего? — мысленно заметалась она, — может быть, ничего и не получится, скорей всего нет! — кричало в ней все, а ноги уже сами приникли друг к другу, внутренние поверхности бедер давили на губы, зажимавшие клитор, что десятилетиями «спал» вялым в своей ненадобности…

Ноги уже не болели, они дрожали, после необыкновенно-медовой, немыслимой радости-сладости. Чудо свершилось!
Сон завладел ее ослабевшим от наслаждения телом…
Не ведающий ни о чем сон, последний…

Непривычно было впервые в жизни спать на диване, еще и при ночном, фонарном свете из окон. Да и мысли, хоть и радостные, но одолевали, мешая сну. И все никак не могла остановиться, все думала: «Наконец-то дожила, дождалась, недаром столько десятилетий прожила-промучалась! В своем сплю, в собственной квартире, теперь и умереть спокойно можно…» Но тут же вспомнила, как же умирать-то, еще ж сорокалетнюю внучку с детьми прописать сюда необходимо. Не все ж той в большой коммуналке мыкаться среди чужого люду.
Сама Феодосия Афанасьевна родилась за несколько лет до революций 1917 года в cеле Тестово Щигровского уезда Курской губернии.
И так ей в свои ранние и в отроческие, и в молодые годы было радостно жить, что улыбка почти никогда не сходила с лица. Крепкая, румянощекая, белозубая девушка с охоткой и работала в отцовском немалом хозяйстве, не только по дому, а и в поле, водила купальские хороводы, плясала на осенних свадьбах, гадала на Рождество… И всегда хохотунья веселилась. Мать обыкновенно Феню (так ее всю жизнь все и проназывали) журила: «Негоже так много смеяться. Смотри, как бы плакать не пришлось». Дочка в ответ усмехалась, правда позже, десятилетиями, не переставала удивляться тому, что мать, будто «в воду смотрела»…
Веселье враз отступило, когда пришла пора уже не коммун, а колхозов, пора коллективизации…
За что забрали отца с матерью, было непонятно, семья большая, потому и хозяйство было немалое: корова с телочкой, мерин да жеребая кобыла, свиноматка с поросятами, много всякой птицы: куры, гуси, утки… Отец работящий, непьющий мужик, на страду набирал в помощь наемных рабочих, потому как старший сын Семен не захотел работать на земле, а ушел в семинарию. Сказав родителям, Феня сама слыхала, что для него Слово дороже всякой земли, и что он бы вовсе хотел уйти от мира. Девушка было перепугалась братову намерению, да мать ей разъяснила, что первенец ее мечтает о монашестве.
Арестовали не только родителей, но и Семена. Родителей содержали в Курске, а брата в Щиграх. Феня ездила с передачами ко всем к ним, просила соседей присмотреть за младшими — двумя братьями погодками, одиннадцати и двенадцати лет, и за крошечной сестричкой, двухлетней Лидой.
В Щиграх Семен и скончался, от скоротечной чахотки. А мать в Курске вроде того, как с ума сошла, ее и поместили, как говорили, в какой-то дом «для умалишенных», куда нельзя было не только приезжать проведывать, но даже и передач не брали.
Отца определили на высылку в Сибирь, добиться Феня так толком и не смогла, куда же именно. Проводить тоже не разрешили, красноармейцы отгоняли плачущих родственников. Девушке тоже досталось, несколько недель спина болела, после того как прикладом огрели.
И вернулась она к своим младшеньким — сиротам при живых родителях. Из их дома, для нужд колхоза, отобрали почти все, даже Лидочкины пинетки, с ножек ребенка, и те сняли.
Однако Феня не роптала, страх залепил не только рот, но и уши будто бы оглохли, и глаза как пеленой застило. Разве только побывав на сельском сходе, где выступал приехавший из города рабочий, нынешний председатель сельсовета, она словно очнулась: «бежать, бежать с детьми отсюда, иначе и нам…» Ее новое, открывшееся ей знание окрылило, она словно бы наперед уже знала, ч т о и к а к надо делать. И потому не горели стыдом, по обыкновению последнего времени, ладошки от бесконечного хлопанья, во время речей выступавших, и совсем не обидной, а просто смешной, до дурости смешной, показалась частушка:

Тот рабочий, что приехал к ним, непонятно почему вошел в Фенино положение и выдал ей необходимые бумаги. Всю последующую свою жизнь Феня по-доброму вспоминала его и думала, что это ж ей сам Господь, через этого незнакомого человека, помог, и что все ж таки мир не без добрых людей…
Выбралась она с детьми в город, да пошла по разным работам. Никакой, даже и самой тяжелой, черной, не чуралась. Руки ее были не только работящими, но и рукодельными, потому приглашали ее в разные дома не только стирать да гладить, но и штопать, шить да кроить, перелицовывать, вязать, делать ремонты, не только побелку, а разные штукатурные и малярные работы… Скорая да спорая, была Феня нарасхват. Дети в школу пошли, а молчаливая Лидочка нигде старшей сестре не была помехой, и никто из хозяев не жаловался, что Феня сестричку с собой берет.
К тому ж еще и в няньки к хворому мальчишке Жене на пару дней в неделю определилась девушка. А уж Женины родители и помогли ей получить в 1933 году паспорт. Ох, и счастливая ж она тогда была! А уж мальчуган все скамейки в ближнем скверу поисписывал. Феня сквозь слезы читала огромные печатные буквы: «Наша Феня получила паспорт!» — и слова вымолвить, радостная, не могла.
Вскорости, вышла она замуж, за «своего», тоже Щигровского, уроженца. Через год родила двойню, двух дочек. Дали им большую комнату в коммуналке. Все ж их семь душ было, и жили хоть и в тесноте, да не в обиде! Муж был трезвым, рассудительным, жалел Феню, значит любил. И жили они ладно, аж до самого лета 41 года.

Степана, мужа забрали в армию, притихшая Феня проводила его, даже слезинки не пролив. Как тогда, при коллективизации, при проклятом раскулачивании в ней все внутри будто зажалось, замерло, захолодело, занемело… Она даже разговаривать стала с трудом, словно выплевывая слова. А тут еще уговорила ее бывшая хозяйка, Женина мать, муж которой тоже был на фронте, как и Степан, в эвакуацию ехать.
Так оказалась Феня с детьми в Узбекистане. И там, под жарким среднеазиатским солнцем, отошла, точно отогрелась. Санитаркой в госпитале работала, а хозяйка там же врачом. Обе получив похоронки, сблизились еще больше, по-сестрински.
Вернувшись из эвакуации, зажили по-вдовьи, одинокими. Феня поступила на завод, в гальванический цех, там из-за «вредного» производства давали молоко, да и зарплата повыше из-за этого же была.
Взрослые братья, женившись, ушли из семьи. Да и Лидочка в середине пятидесятых замуж вышла в другой город.
А Феня все продолжала трудиться в гальванике. И хоть имела она право уйти на пенсию в сорок пять, да не воспользовалась своим правом, а ушла с вредного производства только, тогда, когда семьдесят три года ей исполнилось. Зато все эти десятилетия она ж не только зарплату получала, а и пенсию! Потому могла и дочерям помогать, денег-то всегда не хватало. И дочери замуж повыходили, и детей родили, снова в их, хоть и в большой комнате в коммуналке, места мало было.
Но вот одна из дочерей, наконец получила жилплощадь, и в эту, уже изолированную квартиру, забрала мать. Стала Феня жить не в коммуналке, а среди родных.
Да вот беда — зажилась она на свете, ведь в квартире жили уже четыре поколения семьи.
Зато у Фени было свое «место» в квартире, хоть и без окон. Это была оборудованная под комнату кладовка, в которой всегда была включенной электролампа. Большую часть дня и ночи проводила Феня в ней. Днем, чтоб никому не мешать, под ноги не попадаться спешащим внукам или ползающей правнучке, сидела она на своей лежанке и вспоминала свою долгую жизнь, и ночью, когда сон не шел, тоже все вспоминала да вспоминала… Давно уж многих из тех кого вспоминала она, в живых не было, а она зачем-то жила да жила... Зачем, для чего, почему? Не знала она, да и никто другой объяснить ей не мог...
В церковь она не ходила, далеко, а в трамвае маленькую струшку, в какую превратилась она, могли, если и не затоптать, то затолкать точно. Да и здесь в темной кладовке были у нее две ее любимые, давние иконки, одна Николая Угодника, вторая Пантелеймона — Исцелителя. На них она и молилась в лихие годины, когда не дай Бог кто из детей заболевал или какое другое несчастье случалось. Эти иконы унесла она с собою из отцовского дома, из далекого, почти кажущегося нынче несуществовавшим, села.
Не знала она, что нет уже на свете не только братьев, но и сестры Лидочки. Да и хозяйка, ставшая ей сестрою, тоже ушла т у д а, как и ее сын — Женя, некогда от радости, что Феня получила паспорт, исписавший все скамейки в скверу.

«Почему ж Он меня не прибирает?» — наверное ежедневно задавала она себе этот вопрос, а ответа на него не было. Так и проходили дни ее…
И наступило ей СТО!
Вот тогда-то пришли не только из газет и телевидения, но и из райисполкома тоже! И вручили ей ключи, ключи от квартиры!
Оказалось, что к 65-летию Победы в Великой Отечественной войне всех ветеранов Президент обязал обеспечить жильем! А тут ей столетие подоспело, а она ведь была вдовой погибшего фронтовика, и ветераном труда тыла! Тут ее и начали посещать журналисты да тележурналисты, да оказалась она еще и обычным ветераном труда, проработавшей на вредном производстве более пятидесяти лет!
«Так вот почему не забирал Он меня к Себе!» — думалось ей.

«Вот оно — счастье долголетия!» — сказала она громко сама себе и, прикрыв веки, увидала бегущую румянощекую хохочущую девушку…

Нина не сразу спохватилась «отсутствием» в Фейсбуке своего френда, может быть, полугодовым, а может, и годичным?! А ведь он был одним из первых ее виртуальных друзей в этой социальной сети, ее единственной и любимой сети, что была ее «окном» в мир. Ведь она уж больше пятнадцати лет, как жила далеко от Москвы, далеко от России.
Волнуясь, предчувствуя нехорошее, она набрала его имя и фамилию. Фейсбук, выдал информацию об отсутствии такого пользователя. «Вряд ли бы он ушел отсюда, просто не мог», — как многие по-настоящему одинокие люди, она чувствовала, каким-то, наверное, «шестым» чувством таких, как и она. И умереть, не дай Бог, не мог, у нее уже за эти годы умерло немало друзей по ФБ, но их странички сохранялись, как если бы они были живы. Было удивительно, что именно они, настоящие одиночки, именно в сети казались особо общительными. И у него, да даже и у нее, были тысячи друзей и подписчиков. Он был деятельно общительным! Значит, он просто напросто заблокировал ее, то есть на инетном сленге — «забанил», так что они не могли не видеть, ни читать друг друга, сами будто мертвые, заживо мертвые…
Она стала вспоминать о нем …
Через сеть он контактировал с огромным числом людей, ему дружественных. И все-то он успевал, и чем и кем только не интересовался! Да сам он был потрясающей личностью, не только потому, что был известным в науке. Нина еле школу закончившая из-за неспособности освоить точные науки, и отучившаяся в гуманитарном вузе, так невеждой и осталась. Потому она с уважением, доходившим до тихого восхищения, взирала на людей из этих областей науки. Ведь это благодаря математике, физике и прочим создалось совершенно иное общество на земле, появились компьютеры и высокие технологии…
Она и с простейшей компьютерной премудростью еле управлялась. И, когда этот человек, на которого она смотрела со своего монитора — «снизу вверх», предложил стать его «другом на ФБ», то она восприняла это предложение, как дар, как милость, как необычайное везение. Он был не просто одним из ее первых друзей, но верным и преданным, всегда откликавшимся на все ее статусы и комментарии. Она, в свою очередь, читая его в ленте друзей, тоже нажимала на кнопку «нравится», стараясь вникнуть и понять то, умное, о чем писал этот человек. Он был в своих высказываниях неожиданным, и всегда следовало стремиться вослед за ним. А для нее это был труд, умственный труд, нелегкий для одинокой женщины на седьмом десятке лет, ведь она была из первого послевоенного, сорок шестого года, поколения…
В ФБ она чувствовала себя комфортно, ей нравилось здесь, она жить уже не могла без ежедневного захода в сеть. Не очень интересовалась она политикой, да та догнала ее здесь, потому что, вдруг, в конце года 2011 года, а точнее с четвертого декабря, в России начались какие-то революционные подвижки.
Когда это или этому подобное происходило в Марокко, Ливии, даже в Египте, то Нина как-то игнорировала эти сообщения в сети, хоть и писали, что эти «революции идут из Фейсбука». Эта арабская, так называемая «Весна», инспирированная якобы пользователями этой сети, не очень ее волновала, так как она ничего не понимала в арабской вязи.
Но то, что происходило в России, напрямую касалось ее. Она стала читать о выборах в Думу, о предстоящих президентских выборах, обо всем, что происходило там. Нина ведь и раньше не могла понять недовольства многих россиян.
Летом следующего года в гости приехала ее старинная знакомая, проживавшая в Питере. Вот ей-то Нина и стала задавать вопросы о том, что же происходит в России, откуда и почему это недовольство? То, что коррупция была почти во всех сферах жизни общества, было понятно и так, про судопроизводство тоже. Но ведь всех изменений можно было добиваться конституционными, законными путями. Когда она своей, с детских лет, знакомой, стала задавать вопросы, то та ничего не смогла ей прояснить, только больше запутывалась и сама она, и Нина.
— Я не понимаю, почему всем нравится Ельцин?! — спросила Нина, — смотри при нем и бандитизм страшный был, так что и на улицу в Москве выйти вечером страшно было. И приватизация, от которой большинству народа было не холодно, не жарко, олигархи появились, почему?! Богачи, нувориши, и миллионы живущие за чертой бедности?! Дефолт в августе 1998 года?! Чеченская война?! Расстрел парламента?! Обогащение своей Семьи?! Семибанкирщина?! А выборы? Ведь, по сути, правил нелегитимный президент?! Я многого просто из-за своих болячек не знаю. В эти годы в больницах Германии валялась, понимала, что жизни мне не гарантируют, но спасти все ж таки спасли. А нынче все удивляюсь всему происходящему в России. Ведь при Ельцине так бы собираться, пошуметь не удалось бы, живо бы расстрелял, и моря крови не побоялся бы. Так вот, я по-прежнему многого не понимаю. Скажи мне, ведь люди лучше живут, чем раньше. И не так скудно, и не так ужасающе бедно, как в девяностые?
— Ты ничего не понимаешь! — раздражалась подруга, — все еще хуже, чем было при коммунистах!
— Как хуже?! — недоумевала Нина, — ведь посмотри, ты уже практически всю Европу объездила, и не только. А раньше ты могла? На зарплату учительницы музыки?
— Замолчи, ты там не живешь, и потому ничего представить даже не можешь! Одни только коммунальные платежи чего стоят!
— Так они же везде очень дорогие, за границей еще хуже. У всех стоят счетчики. На электричество, на воду, на отопление, да практически на все! Тут потому многие ходят в квартире практически как на улице, потому что если отапливать, как мы привыкли, вылетишь в трубу мгновенно. В этом году зимой, к примеру, у англичан отопление будет в среднем за небольшую квартиру полторы тысячи фунтов. И пенсия у россиян нынче неплохая…
— Да мне начхать, что у англичан, вот у нас… — перебивала ее женщина, и снова начинала говорить, о том, как н е в о з м о ж н о жить в России.
— Но ведь, чтоб страна была демократичной, не только власть, но и население должно быть законопослушным…
— Ты что отказываешь населению России в достойном существовании? — истерически почти завизжала та.
Нина попыталась объяснить, что она имела в виду. И привела в пример автомобилиста, нарушившего правила дорожного движения.
— Понимаешь, он должен осознавать свой проступок, как преступный, дело ведь происходит на дороге, а вместо этого он дает гаишнику взятку. Это порочный круг, который следует разорвать с помощью правового воспитания самого общества… — тут Нина увидала, как подруга в знак возмущения демонстративно зажала себе уши.

Так из ее эмоциональных речей Нина не поняла ничего.
Протест она приняла, как и лозунг его — «За честные выборы». Протестанты нацепили на себя белые ленты, как некогда красные. Фотографии в ФБ свидетельствовали, что многие стали ими украшены. «Новые белые» — как шутила Нина. Объявились в этом движении и новые лидеры, на этот раз писатели — Борис Акунин, Дмитрий Быков, телеведущая Ксения Собчак, некоторые другие «публичные фигуры».

Нина в ее житье вдалеке от столицы России не знала, что же думать о многом.. Ориентировалась на своих виртуальных друзей, уж им «на месте» все должно было быть ясно. Однако смущала ее Ксения Собчак. Примерно год назад слушала Нина в интернете ее интервью тому же Дмитрию Быкову на одной из его передач. И поражалась, ведь тогда она собственными ушами слышала, что когда Быков что-то спросил у нее по поводу президента, то она отказалась отвечать, мотивируя тем, что он был и остался самым верным другом ее покойного отца и ее семьи. Что ж теперь-то она выступала против него?!

Многие из виртуальных друзей, погруженные в себя, в свою науку, в собственное творчество, если и откликались на текущие события, то кто-то с легким раздражением, а кто-то даже с нежеланием об этом говорить…
И этот «друг» был из их числа, он тоже все повторял, что каждому следует заниматься своим делом.
Но акции протестантов с декабря переползли и в следующий год, и весной были они, и даже летом…
Теперь в ФБ звучало: «Мы были на Болотной, и придем еще», были «Марш миллионов», «Народные гулянья», «Оккупай-Абай», «Контрольная прогулка» — от Пушкинской площади до Чистых прудов. Везде впечатывалось, как эпиграф, высказывание Абая Кунанбаева: «Лишь бездарный покоряется судьбе» Это повергло фаталистку Нину в размышления, если судьба, то будь ты ей покорен или нет, от этого ничего не изменится. Но даже через светящийся компьютерный дисплей она чувствовала воодушевление, охватившее людей.
И в риторике этого ее, особо ценимого, друга тоже зазвучали иные нотки. Как оказалось, он тоже был из тех, кто «был на Болотной, и придет еще». Но теперь на его «стене» в сети не было уже разговоров, ни о чем, только и исключительно, о Протесте.
Время шло, и постепенно все это напряжение стало спадать, стихать. Эдуард Лимонов написал, что лидеры Протеста «слили» его. Что необходимо было не идти на Болотную площадь, куда они повели людей.
И по-прежнему Нина не могла разобраться, кто прав, а кто нет, потому и молчала. Продолжая читать написанное, всматриваясь в комментарии, вглядываясь в отметки «понравилось»…
Она и не помнила, когда задала вопрос, оказавшийся роковым, ему, этому другу.
— Как настроение? Что будете делать дальше, за кого будете стоять и что отстаивать?
И, получила ответ. Это был, как теперь вспомнила она, его последний ответ.
— Я вот как-то шел к памятнику Абаю. Договорился о встрече с одними людьми. И внезапно понял, что ничего у нас, у протестантов, не получается, а может, и не получится?! Во мне что-то всколыхнулось, даже в глазах потемнело! Слава богу, не появился передо мною мент, а то бы я, наверное, бросился душить его. Со мною никогда в жизни подобного не случалось, я подбежал к уличной урне с мусором и носком кроссовки врезал по ней. Она опрокинулась, оттуда вывалилось что-то сгнившее…
Нина налила в стопку водки. Болезненная, она обыкновенно пила ее, если продрогнет на улице, чтоб не простудиться.
Выпила, давясь мягким «Абсолютом», как бывало с нею только на поминках.