Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Екатерина АНТОНЕНКО



РАССКАЗЫ
 
 
«Люди не понимают слов. Люди понимают чувства»

Жалкий рудимент.
Ненавижу утро. Ненавижу каждый день все начинать сначала, автоматически выполняя заученные действия, важные по своему назначению, но ненавистные по временному исполнению: умываться, чистить зубы, что-то есть на завтрак, вяло разжевывая, когда больше всего на свете хочется спать, беззаботно переворачиваясь с бока на бок. Какой-то идиот решил, что именно на утро приходится пик человеческой активности и начало рабочего дня должно происходить именно в это время. Что удивительно, все дружно согласились. Почему не спросили меня? Я бы с удовольствием рассказала, что пик активности в моем случае замещается ненавистью. Сублимируется, если вдруг надо сказать красное словцо. Изощренный истязатель человеческих душ, придумавший пытку утром, непременно оценил бы мою начитанность.
Отбрасываю одеяло, поднимаюсь. Озноб тотчас же пробирается под кожу, выпячивая наружу противные острые мурашки. Вздымаются дыбом волоски. Ломит от холода и недосыпания. Надеваю халат и носки. Муравьиная армия теряет многочисленных соотечественников, отчего становится теплее.
Распахиваю шторы. Подлое солнце выглядывает из-за горизонта, обещая ясный день и жару ближе к полудню, но всю дорогу на работу будет предательски обдавать прохладой и остатками ночи. Ненавижу утреннее вероломное солнце. Ненавижу утро.
Ставлю чайник. Пытаюсь собрать мысли воедино, но они расползаются, уплывают, хаотично сменяя друг друга, не составляя мысленного единства. В сумбурных попытках думать, которыми, якобы, славятся все представители гомо сапиенс, не могу решить: надеть кофту и не мерзнуть по дороге на работу, но вечером тянуть ее обратно, или возвращаться домой налегке, перетерпев утреннюю прохладу. Кажется, решение этой задачки мне не под силу. Я не могу сосредоточится, собраться, определить приоритеты. Детям в таких случаях ставят синдром дефицита внимания, надеясь, что расстройство пройдет со временем, а у взрослых, наверное, подобные нарушения означают умственную отсталость. Кажется, у меня олигофрения. Утренняя олигофрения. И это неизлечимо. И это еще один повод ненавидеть утро.
Растерев горячую воду по лицу, чищу зубы. Сплевываю пену. Алые пятна обозначают неполадки с деснами. Вечернее чищение никогда не сопровождается подобным. Даже мои десны противятся раннему пробуждению. Да весь мой организм, единая система взглядов, мнений, позиций и суждений, ненавидит утро, вырабатывая в ежедневных протестах агрессию, отвращение, злобу. И это только начало. Дальше будет еще хуже. Ежедневная пытка утром проходит в два этапа: сначала тихое домашнее линчевание, призванное пробудить себя и заставить влачить подневольное существование, потом общественная — транспортом. А днем — ненавистная работа.
Гляжу на себя в зеркало. Бледная, синяки под глазами, прыщик у рта. Может, накраситься? Не хочу. К моей ничтожной жизни красота ни к чему. Старые босоножки трут, на новые денег не предвидится. Платье тоже надену старое. Не надевать же что-то хорошее на мою отстойную работу. Быстро пью чай, заварив его вчерашней заваркой, глотаю бутерброд, выхожу на улицу, набросив кофту.
Православные христианские догмы берут на себя наглость утверждать, что человек — венец творения, и на лестнице земных творений поставлен на наивысшую ступень, занимая господствующее место. Вероятно, это гнусное вранье придумал тот же придурок, который утверждал про пик активности. Неужели жалкий сброд, толпящийся на остановке, помятый, пропахший перегаром, жадно курящий и сплевывающий, — высший Божий замысел?
Я присоединилась к всеобщей убогости и, очевидно, к Божьему замыслу. С одной стороны от меня стоит парень лет двадцати пяти и лузгает семечки, рассыпая шелуху, а тетенька справа беспокойно переминается с ноги на ногу, поминутно поглядывая на часы, и шепчет ругательства опаздывающему автобусу. Взвинченная, она ожидает подходящего случая выплеснуть свое плохое настроение на окружающих, и эта возможность, уверена, не заставит себя долго ждать. Запах дешевых духов облаком окружает тетеньку и, кажется, распространяется на километр. Отворачиваюсь, но новое облако смрада разрушает мне мозг. Высоченный мужичина жадно затягивается сигаретой, выпуская в атмосферу табачные облака. Докурив одну сигарету, он вытаскивает из красной пачки новую и продолжает скрашивать свой досуг.
Как же я вас всех ненавижу. Но хуже всего то, что у меня нет ни единого повода исключить себя из этих никчемных рядов.
Завидев автобус, толпа засуетилась. Спрятала телефоны, вытащила кошельки и, сделав последние жадные затяжки, обрушила кометы окурков на асфальт. Водитель распахнул двери, люди стали всасываться, вручая заранее отсчитанную сумму кондуктору.
— Мужчина, осторожнее! — выпалила благоухающая тетенька мужичине, который, не рассчитав, одновременно с ней втиснулся в автобус.
— В такси едь, шоб осторожно было! — последовал незамедлительный ответ.
Общественный транспорт — способ реализации для тех, кто не может проявить себя нигде больше. Свою значимость тетенька обрушила на мужичину, тот, в свою очередь, продемонстрировал, что не будет считаться с кем зря. Оба получили разрядку.
— Боров здоровый! — негромко пробормотала благоухающая тетенька, засовывая кошелек в сумку. Теперь всю дорогу она будет побеждать его в своих мыслях.
Как же все банально, предсказуемо, не интересно.
Места мне не хватило. Как всегда. Впрочем, если бы каким-то чудом сиденье пустовало, мне не удалось бы удержать его. На ближайшей же остановке какой-нибудь алкаш, посадивший печень, непременно захочет уважения к своей личности, и мне придется подняться, идя на поводу чужой значимости. Опять значимость. Даже ежедневные алкогольные вливания не способны вытравить ее. Удивительно, пропить можно все: здоровье, деньги, семью, совесть, но самолюбивость — никогда.
На новой остановке вваливается еще одна порция пассажиров, заполняя собой остатки пространства.
— Передаем за проезд, — волнуется кондуктор. Значимость не позволит ему пропустить две гривны, полагающиеся с пассажира.
— Дайте хоть войти! — возмущаются вошедшие. Их значимость теребится чужой спешностью.
Меня подпирают с обоих боков. Становится жарко, кофту придется снять и таскать за собой весь день. Надо было немного померзнуть, хотя вчера мне казалось иначе.
— Передайте, — вручает мне деньги высокая женщина в очках. У нее яркий макияж и толстый слой пудры. Наверное, она накладывала косметику без очков, а по окончанию не взглянула на свое отражение. Получилась маска. Ужасное зрелище.
Денежную эстафету передаю мужчине в клетчатой рубашке. От него воняет потом. Жесткими, наждачными руками он забирает деньги, резко передает дальше. Улыбается мне. В его усах что-то застряло. Противно.
Почему одни уроды кругом? Почему в переполненном автобусе нет ни одного симпатичного мне человека? Неужели так бывает? Наверное, этим людям я тоже кажусь отвратительной. Чувства взаимны. Вряд ли ненавидя все человечество, можно ожидать филантропию взамен.
Автобус объезжает ямы, пассажиры синхронно раскачиваются, напоминая квашеные яблоки в бочке, то и дело подпрыгивая на кочках, расплескивая ругательства.
Новая остановка впускает новый поток народа. Новая порция гнева, новая демонстрация собственной значимости.
— Пройдите на середину! Там же пусто! — взывает к пониманию висящий на ступенях мужичонка. Он маленький, плешивый, говорит высоким, не мужским голосом. Он нелеп, смешон.
— Некуда там! Друг на друга залезть, что ли? — огрызается благоухающая тетенька. Наверное, она уже переварила наглость борова, победила его во внутренних монологах, но, не в силах освободиться от плохого настроения, жаждет новых разрядок и побед.
— Проходим по салону, — вмешивается кондуктор и не забывает добавить: — передаем за проезд.
Мужичонка кое-как втиснулся в автобус, за ним закрылась дверь. Двое менее изворотливых остались на остановке. Окидываю взглядом пассажиров. Среди тетек-дядек неопределенного возраста втиснулся парень лет двадцати семи. Моя подруга Женька сказала бы, что он симпатичный, но мне кажется примитивным: жует жвачку, пустыми, бездумными глазами водит по сторонам. Бицепсы, вероятно, составляют ему гордость, а в сочетании со смазливым лицом он, несомненно, имеет большую популярность среди девок. Женька не пропустила бы такой экземпляр и, желая познакомиться, разыграла бы какую-нибудь сценку для привлечения внимания. Например, такую:
«Ой, извините, я на вас навалилась. Это автобус качнул, простите, не хотела».
«Ничего, ничего, было даже приятно. Навалитесь еще раз и скажите номер вашего телефона».
Незамысловато, пошло, эффективно. Всегда удивляюсь, но плохенькая актерская игра Женьки с жеманничаньем и переигрыванием, бесперебойно привлекает кавалеров, обеспечивая ее вниманием, комплиментами и приятными вечерними времяпровождениями. Я же обычно остаюсь в тени событий.
Женькина значимость определяется количеством красавчиков, которых она смогла закадрить и продемонстрировать подружкам, а вот самооценка ее кавалеров подвергается серьезному испытанию. Не умея оценивать чужую популярность выше своей, доброжелательные подружки нашептывают горе-кавалерам про многочисленных конкурентов, окружающих Женьку, про полигамные ее взгляды на отношения, про непостоянство и капризность, и парни, чувствуя обманутость и обиду, торопятся побыстрее сбежать. За утешением далеко ходить не приходится. В объятиях все тех же доброжелательниц их значимость быстро крепнет, многократно утверждаясь. Женька же, не долго отчаиваясь унизительным положением брошенной, знает, как исправить недоразумение и вновь выходит на охоту.
Неужели схема человеческих отношений сводится к постоянному стимулированию собственной значимости? Неужели Божий замысел относительно рода людского настолько примитивен?
В автобусе жарко. Не продохнуть. Еще эта кофта, переброшенная через руку, греет, как сумасшедшая. Ноги устали от неподвижности. Как же я все это ненавижу. И мне даже пожаловаться некому. Та же Женька совсем не тяготиться убогостью, толпой и никчемностью. Вечно занятая обольщением кавалеров, она вполне легко вживается в любую ситуацию и чувствует себя на высоте, отстаивая свои интересы возмущениями и негодованиями, подобно благоухающей тетеньке. Женька не пропадет, это точно. Ей везде хорошо.
Новая остановка. Одна порция пассажиров сменяется другой. Дамочка с ребенком удобно занимают место напротив дверей. Мальчик четырех лет крутится на ее руках, что-то лепечет на своем непонятном языке, что-то требует, цепляя ножками близстоящих. Спрашивается, чего ему не хватает? Мать рядом, сидеть удобно. Успокойся, да смотри вокруг. Нет же. Он сейчас вынесет мозг себе, матери и окружающим.
— Женщина, ваш ребенок перепачкает меня, — говорит девушка в белых брюках, на которых уже виднеется серая полоса от сандаликов.
— Костик, успокойся! Тетя будет ругаться, — обещает мать, но Костик еще сильнее что-то требует.
— За проезд передаем, — напоминает кондуктор.
— Ой, совсем забыла, — говорит мать и пускает две гривны эстафетой, — Ладно, на тебе конфетку. Но только одну, понял?
Мальчик взял «Гуливер», развернул, надкусил, пальцы расплавили шоколад. Когда конфета была съедена, мать принялась вытирать руки сына влажной салфеткой, потом сухой. Сколько мороки. Сколько суеты на пустом месте. Кажется, я не люблю детей. Я не выношу бесполезной возни, капризов, соплей, шоколадной грязи и пятен, а тех грамотеев, которые убеждают меня, будто бы пора их заводить, наверное, пора далеко посылать. Учить они меня станут. Что вы сами знаете? Как влезть в переполненный автобус и отстоять свою сраную значимость?
Люди не понимают слов, люди понимают чувства. И даже если это дети, способность улавливать остановку хорошо ими освоена. Мальчик взглянул на меня, перевел взгляд на девушку в белых брюках и отчаянно заплакал. Он почувствовал нелюбовь и прильнул к матери за защитой.
— Костик, успокойся! Что ж ты такой неспокойный сегодня?
Отвернусь. Не буду дразнить ребенка. Ему еще предстоит научиться жить с неприятными людьми. Не буду подгонять события.
Новая остановка. Новая порция пассажиров. Новый поток брани.
— Передаем за проезд!
— Вы мне с десятки сдачу не дали, — раздражается женщина, которая вошла на предыдущей остановке вместе с дамочкой, ребенком и девушкой в белых штанах.
— Не может такого быть! Я передавала!
— Не передавала! — настаивает пассажир.
Как же я устала от всего этого, а рабочий день еще и не начинался. Это только начало длинного, изнурительного и нервозного дня, который я буду проклинать каждую минуту. А потом, идя домой уставшая, обессиленная, проклинать завтрашний день, покорно ожидая выходных. Эх, если можно было бы подчинить время, я замкнула бы выходные в непрерывный цикл, и, проживая их вновь и вновь, наслаждалась свободой. Это сделало бы меня сказочно счастливой.
Наука ищет альтернативные источники энергии, воду на Марсе, изобретает Теорию Всего, но ни разу задачей исследования не стала попытка сделать человека счастливым, предоставив ему временные рамки, в которых комфортно.
В самом конце автобуса, возле окна, освободилось пространство. Перейду туда. Глядя в окно, получится абстрагироваться и не участвовать в параде абсурдов.
— Отдавайте мою сдачу! — опять кричит пассажир.
— Уже отдавала, — кричит в ответ кондуктор. Здоровенная бабища, с толстым обручальным кольцом, кажется, скорее удавится, нежели уступит.
Я почему-то представила кричащий, искореженный злостью рот кондуктора, брызжущую слюну, желтые передние и гнилые дальние зубы, золотые коронки, темные отложения камней, рыхлый язык. Фу! Зачем я это представляла? Зачем загромождаю противными картинками свой ум? Но мысль ушла дальше, игнорируя неприятные чувства. Мне подумалось, что эта бабища чья-то жена, и, вполне очевидно, у нее случается регулярный секс с мужчиной. В порыве похоти, он наваливается на нее, соединяет свой слизкий язык с ее, и, совершая энергичные фрикции, покачивается на жирных телесах супруги. Фу, фу, фу! Зачем я об этом думаю? Зачем такие гадости в моей голове?
Новая остановка. Вваливаются новые пассажиры, старые выходят. Хорошо, что я больше не вижу этих жалких людишек, лишь спиной чувствуя их перемещение.
— Передаем за проезд.
Хорошо бы еще и не слышать.
— Вы мне сдачу так и не передали! — не сдается пассажир, заплативший десятку. Предпринимается новая попытка внедрения значимости и прав в сознание кондуктора.
— Женщина, сколько раз говорить! Передавала! Понимаете? Пе-ре-да-ва-ла! — орет кондуктор.
Попытка внедрения провалилась.
Странно, я совсем не чувствую свою значимость. Наверное, в ежедневном убожестве и скудности она атрофировалось, превратившись в жалкий рудимент. Помнится, в школьные годы, в институте, у меня было другое отношение к себе, но все изменилось.
За окном мелькают деревья, дорожная разметка ярким пунктиром задает направление, автобус обгоняют машины разной стоимости и красоты.
Почему так? Кто–то удобно устроился за рулем собственного автомобиля, приятно пахнущего кожей и духами, а кто-то волочится в автобусе и по жизни? Не думаю, что ответ каким-то образом кроется в длительности рабочего дня или трудолюбии. Кто-то вообще не работает, но имеет множество благ. Например, моя одноклассница Катька сначала щедро содержалась богатым папой, затем богатым мужем. Если спросить, хочется ли ей выйти на работу, она удивится. Зачем? И вправду, наряды можно выгуливать в ресторанах, путешествиях и салонах красоты, а трудиться каждый день за мизерные деньги, проходя утреннюю пытку пробуждения, ни к чему. Катька не работала ни дня в своей жизни. Катьке хорошо и так. Гедонизм — единственная цель ее жизни.
Конечно, можно порассуждать, что такой способ жизни лишен духовных ценностей, регрессивный, но давайте не провозглашать пламенных речей о высоких материях из переполненного автобуса!
Помнится, Катька никогда не отличалась сообразительностью. В школу она приходила лишь для того, чтобы пообщаться с такими же мажорными подружками, как сама, промыть кости всем неудачникам, которые из-за финансового положения не могли составлять элиту класса и школы, и сбежать с последних уроков в соседнее кафе. А в выходные к Катьке приходили репетиторы. Один за другим они что-то вкладывали в ее голову, получая приличное вознаграждение. Нельзя сказать, что индивидуальный способ работы приносил Катьке знания. Собственно, знания вообще ее не интересовали, но, поскольку репетиторство выполняли Катькины школьные учителя, на праздничной линейке она получила почти отличный аттестат и благодарность родителям за хорошее воспитание дочери.
Институт прошел примерно по такой же схеме. Папа отремонтировал за свой счет едва ли не весь административный корпус, считая, что, если вдруг дочери захочется когда-нибудь строить карьеру, надо обеспечить ее дипломом и не жалеть капиталовложений на этот счет. Для Катьки бессонные студенческие ночи перед сессией были так же диковинны и необычны, как и способность других жить на стипендию. Она удивлялась, что свободное время многие знакомые тратят на подработку, месячная оплата которой куда ниже, чем стоимость ее туфлей.
Впрочем, к чести Катьки, надо сказать, что она часто занимала деньги менее обеспеченным подругам, на пары ходила исправно, а образцовыми, аккуратными конспектами охотно делилась с прогульщиками.
Думаю, значимость Катьки никогда не подвергалась испытанию. На протяжении всей жизни она одинаково щедро получала подарки, не изматываясь на приспособления. Ей повезло.
Почему не повезло мне? Та же школа, тот же институт. Казалось бы, одна дорога. Только мой путь привел в никуда, а Катька, удачно выйдя замуж, в очередной раз получила все прекрасное.
С детства мне говорили, что, якобы, надо усердно работать, чтобы что-то получить. Это полная чушь — проверено! Я усердно работала всю свою жизнь, стремилась к знаниям, которые должны были открыть возможности, ставила цели, а трудовой стаж начала еще до совершеннолетия. И что? Это решительно никак не отразилось на качестве моей жизни. Я зарабатываю копейки, ненавижу свою работу, а хорошие варианты занимаются другими, о ком позаботились.
Впервые моя значимость сильно пошатнулась, когда стало понятно, что трудоустройство стоит денег, что никого случайного, с улицы, брать в престижные заведения не принято. Сумма оказалась внушительной, и родители не посчитали нужным оплатить ее. Возможно, они правы.
Новые поиски и надежды ни к чему не приводили. Работодатель хотел либо опыта бухгалтерской работы не менее пяти лет, либо все той же тривиальной мзды за мое обустройство, хотя на испытательные сроки охотно брал. По завершению оговоренного периода, в котором на правах полноценного сотрудника я пахала как проклятая, меня хвалили за помощь, желали дальнейших трудовых успехов и, не заплатив ни копейки, отпускали в свободное плавание. Когда в третий раз сценарий повторился, я рыдала, беспомощно стоя в кабинете директора.
— Вы же экономист, дорогая, вы же должны понять, сейчас трудные времена, и оплачивать лишних сотрудников я не могу.
Я вытерла слезы и поняла, что моя значимость испустила последние конвульсии.
— Я понимаю.
Знания — зло. Они порождают потребности, амбиции, а неспособность их реализовывать — убивает. Если голова пуста, легче найти место в жизни: занимаешь свободное. Официантки, продавцы, уборщицы нужны всегда, но, если тщеславие кружит голову, придется сначала убить его безденежьем, поисками, неосуществимыми надеждами, а потом с неотягощенным сознанием согласиться на любой труд, который первым подвернется под руку. К счастью, гордость уже не мешает.
Моя жизнь — болото. Если не сопротивляться, засасывает медленно, успеваешь привыкнуть, если дергаться — проглотишь вонючей жижи и успокоишься. Я ненавижу все вокруг тихо и люто. И себя ненавижу, потому что быть частью тлетворного болота омерзительно. Я зло усмехаюсь, когда говорят о справедливости и «всем воздастся по заслугам», утешаясь лишь тем, что есть люди, которым хуже. Видимо, моя судьба — влачить убогое существование с поверхностной вертихвосткой Женькой.
Я точно знаю, что существует другой уровень жизни, отношений, другие люди, но я не представляю, как выйти на него. Что надо сделать, чтобы после стольких неудач найти надежду на крошечный кусочек удовлетворения и новые попытки? Иногда я представляю себя обеспеченной, счастливой, веселой, но мне все труднее включать воображение. Решительно ничего из того, о чем я мечтала, не сбылось. Наверное, мечтательность вскоре атрофируется и, как значимость, станет жалким, иссохшим рудиментом.
— Давай, все бросим к чертовой матери и поедем в большой город, — предлагает Женька.
У меня нет денег все бросить к чертовой матери и переехать в большой город. Небольшой запас денежных средств я исчерпала периодами стажировки и поиска работы. У меня даже нет денег на новые босоножки.
— Подождем лучших времен, — говорит Женька-оптимистка, — знаешь, что я загадала на Новый год? Чтобы мы выиграли один миллион гривен!
Меня трогает забота Женьки, слеза катится по лицу. Красочность мечты ослепительна, неправдоподобна.
— Женя, спасибо, у тебя доброе сердце, — обнимаю ее я. Кажется, она единственный человек на этом свете, способный желать мне добра.
— Да все будет хорошо! Перестань!
— Обязательно будет, — отвечаю и очень хочу поверить. Очень-очень…
Моя остановка. Надо выходить. Испытание утром закончено. Пришло время трудовых свершений. Открываю двери магазина. Включаю глупую мигающую витрину с надписью «Добро пожаловать», надеваю фартук. Женька, как всегда, опаздывает. Покупателей не приходится ждать, и первое, что их интересует, свежее ли молоко, печенье, колбаса, сыр или что-то друге, занявшее их внимание.
— Свежее, — отвечаю одно и то же сто раз в день.
Люди не понимают слов, люди понимают чувства. Получая мой негатив вместе с печеньем, они торопятся отплатить тем же:
— В «Маричке» такое печенье на руб тридцать дешевле, и маргарин дешевле…
— Покупайте там.
— Почему вы мне хамите?
— Я рекомендую.
Как же я вас всех ненавижу.

Капусту будешь?



*   *   *

Привет, дорогая! Знаешь, я тут подумала, что большинство взрослых не способны чувствовать настоящее. Люди либо придаются мечтаниям, выстаивая радужные картинки будущего, либо погружаются в прошлое, крутя бесконечные внутренние диалоги, и заполняют сознание прошедшими переживаниями, событиями. Тебе кажется это странным? Мироощущение взрослых во многом отличается от детского, привыкай.
Реальности, вероятно, не существует. Люди не обучены в ней находиться. В школе вам твердят, что нельзя жить одним днем, что ориентир надо брать на светлое будущее и ежедневно, тщательно планировать жизнь. Так? Вот и выходит, что ощущение настоящего старательно выбивается воспитанием, хотя такими способностями изначально обладает человек. Радостный спуск со снежной горки, на санках, в трескучий мороз, вспомни. Вот это и есть яркое, настоящего ощущение счастья, без примеси ожиданий или опыта прошлых переживаний. Абсолютное, безусловное счастье. И только в детстве может быть такое: настоящее, правильное.
Сегодня забегала в магазин, смотрела туфли на осень, а девушка-продавец сказала, что в скором времени будет новый завоз товара и мне стоит подождать. И, знаешь, я не стала покупать премилые туфельки, которые решительно нравились мне. Я решила подождать лучшие. А потом жалела. Опять в угоду прекрасному будущему принесена жертва настоящего.
Я к чему это все говорю? Дорогая моя, обязательно чувствуй настоящее! Запоминай его. Не думай, что будущее будет лучше сегодняшнего. Жизнь — это то, что сейчас, в данный момент, а чувства, переживания и эмоции, заполняющие человека, уникальная карта, идентифицирующая его личность. Пожалуйста, включи накопительную функцию этой карты, ощущая беспричинные приступы счастья сегодняшнего дня.



*   *   *

Привет! Знаешь, что я делаю? Ем арбуз. Ем точно так же, как ты. По рукам, до самого локтя, течет сладкая розоватая вода. С подбородка тоже стекает. Щекотно. Смахиваю влажной ладонью липкий сок с лица, цветастым кухонным полотенцем с ржавыми марашками вытираю руки и продолжаю выковыривать черные косточки из арбузной рыхлой мякоти. Быстро разрастающаяся овальная лужица отражает окно, а ветки деревьев танцуют в ней странный танец. Скользкими косточками обрамляю живую картинку и чувствую себя счастливой! Как же мало нужно для счастья!
Наелась, наконец. Алая жижа переполняет меня так, что и вздохнуть тяжело. Пойду — умоюсь. Пора приниматься за взрослые, неотложные дела.
К вечеру на арбуз налетела стайка мошек. Салфеткой сгоняю их. Разлетевшись в испуге, они заполняют мелкими точками стену и ожидают новый беспрепятственный доступ к кормушке. Сгоняю их вновь и вновь. А они упорствуют, рассчитывая на мою милость. Наглые.



*   *   *

За моим окном траурное шествие. Кто-то умер. Небольшая группа людей провожает усопшего. Почему говорят, что нельзя глядеть в окно? Не знаешь?
Смерть делает человека значимым. Помнишь, когда тебе было лет восемь, на нашей улице умер дед Василий. И все кругом стали говорить, каким хорошим человеком был Василий Иванович, хотя раньше многие с ним не здоровались, не замечали, торопясь по своим делам. Но на прощальный его бенефис — вынос гроба — собралась почти вся улица, и оказалось, что огромный кусок внимания и всеобщей любви можно отхватить только один раз в жизни.
Многие плакали у его гроба. Кто-то из жалости, кто-то подхватив печально настроение, кто-то вспоминая свои невыплаканные беды. У чужого гроба часто плачут о своем.
Бабушка, как и другие соседи, пришла прощаться с дедом Василем, взяв зачем-то и тебя. И ты тоже плакала. От страха. Боялась человека с желтым восковым лицом и потемневшими ногтями, лежащего в гробу. А еще было противно, что покойника целуют в лоб. Бумажка с церковным текстом, покрывающая чело, казалась тебе отвратительной.
Из детей ты была не одна. Многие соседские ребята, как и ты, пришли со своими бабушками. Их мамы в дневное время были на работе.
— Все там будем, — сказала бабушка, когда вы возвращались с ней домой, и тогда ты перестала бояться, осознала, что смерть — это естественно. Бояться нечего. И противного ничего нет — просто желтые останки когда-то здравствующего, живого человека.
— Бабушка, а он хорошим человеком был, правда? — спросила ты.
— Никаким. Ни себе добра не сделал, ни другим, — честно ответила бабушка.
— А почему все говорят, что хорошим?
— О покойном либо хорошо, либо ничего.
— Почему?
— Так принято…
Неискренность бывает оправдана. В данном случае, непривлекательная правда уступила посмертному обычаю.
Дети хорошо чувствуют события. Смирение, диктованное трагедией, родило в них терпимость к таким аутичным личностям, как ты. В тот день дворовая детвора не прогоняла тебя как обычно, а приняла к себе. Играли «в магазин». Расчетными ассигнациями были вишневые листики, и, рассчитываясь за покупку, тебе безумно хотелось быть продавцом, но на такую роскошь не посмела рассчитывать. Само по себе чудо — не быть изгоем, рождало в сердце запредельное счастье. Позднее ты решишь не играть в чужие игры, где правила устанавливают сильные, а слабые довольствуются малым, но это будет не скоро. Тебе еще столько раз предстоит уходить в слезах в разгар веселых игр…
Потом позвали на помины. Красный компот в стакане. Пирожок сверху. Борщ. Селедка. Бабушка перекрестилась и принялась за еду. Тебе решительно не понравился борщ…
Интересно, кто этот человек в гробу, которого несут за моим окном? Кем он был? Каким он был? Что думал на пороге смерти? Просил ли Бога продлить минуты, отведенные на земное существование? Или просил Божей милости детям, внукам? Или, измучившись болезнью, не нашел сил на мысли и просьбы?
Есть в смерти что-то притягательное. За ее чертой другое понимание, другая реальность, боязнь которой диктуется инстинктом самосохранения — важнейшим человеческим инстинктом, но познание вечности с пространственно-временной свободой делает смерть заманчивой и значимой. Страх и аттракция — щекотливая игра разума.
Хотя, может, реинкарнация — вымысел, а свежая земляная насыть на кладбище — последнее доказательство существования человека, которое в несколько лет выровняется, утрамбуется в памяти родственников, и исчезнет, оставив темную вечность в граните?
Православные обряды своеобразны. Нагромождение мраморных, габбровых надгробий, хаотично расположенных, окруженных заборчиками и выгоревшими цветами — зрелище убогое, унылое. Я бы предпочла сожжение. Не хочу на себе познавать биологические законы гниения и разложения. Не хочу такой вечности.



*   *   *

Дорогая моя, здравствуй!
Я знаю, тебе сейчас очень тяжело. Кузю, любимого кота, убили и нужно найти в себе силы пережить трагедию. Не представляю, что сказать тебе, чтобы утешить. Сама до сих пор плачу, когда сталкиваюсь с человеческой жестокостью.
Мне жаль, дорогая, что есть злые люди, срывающие свое плохое настроение на меньших братьях или развлечения ради их убивают, но, видимо, такова человеческая природа. Звериное, хищное начало невозможно победить никакой эволюцией.
Кузю очень жаль. Он был прекрасный черно-белый кот, смирный, флегматичный, позволяющий заматывать себя в пеленку, когда ты играла с ним в «дочки-матери». У тебя никогда больше не будет такого кота. А сегодня бабушка в последний раз завернет его в старое полотенце, отнесет в огород, и закопает под забором. До самых морозов ты будешь ходить к нему. И украдкой плакать.
Моя маленькая девочка, я очень-очень хотела бы сказать тебе что-то утешительное, но не могу подобрать слов. Слезы катятся из моих глаз даже сейчас, от воспоминаний.
Знаешь, что делает человека бессердечным? Жестокое детство. Любовь, сострадание — приобретенные способности, и невозможно научить им ребенка, не подарив родительского тепла и заботы. Получив запас любви, ребенок охотно поделится им с окружающими, иначе — отомстит за обделенность, превзойдя в изощренности своих учителей. Избитая фраза «насилие порождает насилие» в очередной раз подтверждает свою истинность, а «непротивления злу насилием» — всего лишь красивая философия, далекая от реального положения вещей…
Тебе обязательно скажут, что нельзя так сильно расстраиваться из-за животного, что нельзя дни на пролет рыдать, ослепительно остро переживая потерю, но ты не слушай. Плачь, если болит. Со слезами выйдет горе, а оставленное, не выстраданное обернется болезнями. Это называют психосоматикой, но пока ты не знаешь таких слов.
Озадаченная многодневным гореванием, мама выскажет предположение, что на ее могиле, ты, наверное, плакать будешь меньше. Не обижайся. Просто мама отчаялась тебя утешить.
Говорят, с годами острота чувств притупляется, сердце каменеет. Это не так. Скорее, меняется образ жизни. Ты научишься оберегать себя, избегая жестоких разговоров и людей, не отважишься заводить животных, перестанешь смотреть фильмы про войну, где обязательная смерть омрачает чье-то счастье, а трагическая музыка разрывает душу. Острота не притупляется, и люди не меняются. Ты будешь вновь и вновь переживать несправедливость, шмыгать носом, и стесняться своей инфантильной чувственности…
Желая восстановить баланс справедливости, жизнь, конечно, с нечастой периодичностью будет врываться в твою ракушку, сбивая с ног холодным порывом мерзких новостей, но ты найдешь способ их преодолевать — жалеть бессердечных людей и оправдывать их бессердечную судьбу.
Плачь, моя милая. На смену горю обязательно придет радость — это еще один баланс мироздания, а чередование черных полос и белых нужно для того, чтобы радость ярче ощущалась и не приедалась.
Крепко тебя целую, родная, обнимаю, люблю.



*   *   *

Дорогая моя, не стоит слушать взрослых! Мама велит тебе поступать именно так, но поверь, большинство взрослых ничему толковому не способны тебя научить. Внедряя глупые стереотипы, надевая социальные шаблоны, они без зазрения совести загубят твою индивидуальность и назовут это воспитанием. Или социализацией, которая будет сводиться к банальному подгону тебя под общие, веками выстроенные стандарты, необходимые для легкого управления.
«Так принято», «так положено», «так надо» — инструменты взрослого воздействия, но, если осмелиться, спросить: «кому надо?», «кем принято?», — получишь заикающийся, размазанный, невразумительный ответ. Хотя вернее получить подзатыльник за неуважение…
Помнишь, у классика? (Конечно ты не помнишь, точнее, еще не знаешь.) «А судьи кто?». Прекрасный вопрос. Посмотри сначала на воспитуемых, а потом реши, стоит ли внимать их воспитание.
Я говорю сложно, да? Наверное, тебе многое не понятно, но, думаю, ты почувствуешь мою мысль, интерпретируя ее значение в понятном тебе варианте. Вопреки распространенному мнению, люди не способны понимать слов. Люди понимают чувства. Даже на расстоянии, даже спустя годы. А речь — необязательная, несовершенная форма передачи чувств, она лишь для информации. Знай это, ладно?
Ничему нельзя научить словами. Это я сейчас бросаю камень в огород традиционного семейного воспитания с нотациями. Научить можно только примером. Мать, которая с девяти до часу продает кофточки на рынке, напрасно надеется, что подрастающая дочь станет доктором философских наук. Ребенок впитает родительскую модель поведения и будет жить так же, как его мать или отец. Возможна, конечно, генетическая память, следуя которой найдутся корни более трудолюбивого и способного к умственному труду предка, но это при наличии таковых корней…
Хорошо взвешивай, сортируй, отсеивай любые напутственные речи и обязательно смотри на самого советующего. По его жизни легко судить об эффективности рекомендаций.
— Тебе трудно будет в жизни, — говорит мама, — ты упертая, скрытная, не слушаешься. Себе на уме. Витаешь где-то. Ничего вокруг не замечаешь. Так нельзя!
Мама не права. Так можно. Мир воображений и размышлений характеризует интроверта, но маме-активистке не понять желания уединения. Ей кажется это ненормальным. И тревожит ее.
— Главное, хорошей хозяйкой быть! Учись готовить, убирать, стирать. Семья на этом держится! — учит тетя Ира, мамина подружка, забывая, что ее муж, уставший от засаленных халатов жены и вечных бигуди на ее голове, еще недавно был прочно влюблен в моложавую соседку снизу и всерьез подумывал создать новую семью.
— Чему вы ребенка учите? — вступается крестная. — Дети — вот, что главное. Пусть рожает, не затягивает.
Больной вопрос крестной очевиден. Она пытается предотвратить возможные трудности, используя свой опыт.
— Пусть лучше карьеру сделает! Это дает независимость, — еще одно мнение взрослого человека.
Дорогая, все эти советы либо пример собственной привычной жизни, либо мечты, на реализацию которых не хватило сил. Вряд ли кто-то скажет тебе, что лучше всего прислушаться к себе. Ты — единственный человек, который точно знает, как надо жить, чем заниматься, и, поверь, если оставить право выбора за собой, то перспективы общей серости и стереотипности не смогут угрожать. Это дорогого стоит. Помни, учится надо у лучших, успешных, ярких, с искоркой в глазах и харизмой в душе. Держись, дорогая. Будет трудно, но стоит борьбы, поверь!



*   *   *

Не успела пообедать дома, забежала в кафе. Заказала омлет и какао. Все еще надеюсь, что когда-нибудь мне подадут омлет, как в школьной столовой: пышный, пористый, высокий. Ожидания оказались тщетными: тягучий сыр распластался на плоской яичной поверхности и напоминал липкую паутину в осеннем лесу. Вилка вытягивала его в длинную нить, накручивала. Ничего общего с той воздушной массой, запечатленной в детской памяти.
Какао тоже не понравилось. Точнее, оно вышло самым обычным. Такое я и сама умею готовить. Наверное, добавили много молока. В школьных столовых исключено понятие «много», поэтому в самый раз было соотношение воды, молока и сахара. И соли, кажется.
Допивая какао, задумалась: почему, то самое обыкновенное какао, самый обыкновенный омлет, спустя годы кажется такими вкусным? Может, все родом из детства имеет необычайные вкусовые оттенки? Или в школьной столовой и вправду умели хорошо готовить?
Помнишь, ты любила обедать у подружек? Чужая кухня отличалась от домашней, надоевшей, и тебе нравилось попробовать что-то новенькое в гостях, а потом рассказать бабушке о пищевых предпочтениях других семей. Бабушка всегда внимательно слушала твои рассказы, поскольку накормить худенького, напрочь лишенного аппетита ребенка, было задачей непростой и ежедневной.
— Такой вкусный гречневый суп ела! — говорила ты, придя от Дашки.
— Приготовлю, — охотно встречала бабушка твой энтузиазм и на следующий день варила гречневый суп, но вопреки ожиданиям, поковыряв ложкой, ты не находила ничего оригинального в бабушкиной еде и отставляла тарелку.
— У Дашки вкуснее…
— Опять ничего не ест, — жаловалась бабушка маме.
— Чем она живет? Не понимаю, — удивлялась мама. — Одна кожа и кости. Ее надо посадить в сетку и как гуся откармливать…
Взрослый эквивалент поесть чего-то новенького — поход в ресторан. Детский — вынести во двор свежеподжаренные оладики, угостить ими друзей, и кушать наравне со всеми, испытывая новые оттенки удовольствия от еды и дружбы. Детвора вмиг расхватывает лакомство, невзирая на грязные руки и недозволенность перебивать аппетит в предобеденный час. А однажды Алешка (помнишь?) вышел на улицу с хрустящей корочкой хлеба, натертой чесноком и присыпанной солью, дразня голодных детей умопомрачительным ароматом. Нехитрое кушанье казалось таким восхитительным! Все просили откусить, но Алешка отказывал. Только Сашке разрешил. В отместку жадному другу Дашка вынесла два бутерброда с вареньем: один себе, другой — тебе, внеся справедливость в ваши недружные ряды. Алешка обиделся, ушел. Сашка — за ним. Игры в тот день не получилось.
Я заплатила за обед, вышла на улицу. Холодный ветер налетел на меня. Съежилась. Трактор впереди рыл яму, уродуя асфальт, тарахтел железными суставами, фыркал, грохотал. Вспомнился Алешкин отец-тракторист. Алешка боялся его как огня, и норовил убежать, завидев еще вдалеке.
После неудачного дня с бутербродами, засидевшись дома, соседские дети вновь вышли на улицу. Ты тоже вышла. На этот раз Алешка вынес большой тюбик красной гуаши и предложил рисовать. Кисточки — забыл. Тыкая пальцами в красную краску, все по очереди рисовали на заборе бабы Марии модного тогда Тома с Джерри, дополняя мазки предыдущего своими. Получилась зверская картина окровавленных животных, но Алешка сказал, что вышло красиво, и пожалел, что рисовали не на его заборе.
Когда краска почти закончилась, и извлекать ее пальцами было неудобно, Дашка вытрусила густую гуашь на ладонь и размазала.
— Как перчатки, — заключила она.
Ты и Сашка охотно повторили красные перчатки на своих руках. Алешка решил отличиться и попросил оставить отпечатки ладоней на его спине. Чтобы следы получились четкими, все принялись звонко шлепать Алешку по голой спине. Вдруг за поворотом показался трактор. Алешка хотел бежать, но расстояние не позволило бы ему остаться незамеченным, тогда в отчаянии он спрятался в траве. Из высокой кабины трактора Алешкин отец увидел израненного сына, испуганный, выскочил, поднял его, и, обнаружив вполне цветущего, но грязного отпрыска, влепил Алешке звучный подзатыльник и заругался отборнейшим пролетарским матом.
Алешку загнали домой.
— Я пойду домой, вымою руки и выйду, — сказала ты Дашке, чувствуя, как неприятно тянет кожу потрескавшаяся краска.
— Лопухом потрите, и дело с концом, — вмешался Сашка, — а я пока сбегаю за Олькой, Денисом и Анькой. Будем играть в «дурака». Три на три.
С Олькой, Денисом и Анькой ты предпочитала не связываться. Они были старше, сильнее, и игра с ними обычно заканчивалась слезами и обидой. Они мстили тебе за неприспособленность, неловкость, и играть в «дурака» было не обязательно, чтобы оказаться в рядах высмеянных и отвергнутых.
— Я пошла мыть руки, — повторила ты.
— Я тоже пойду, — поддержала Дашка.
В тот день ни ее, ни тебя из дому больше не выпустили. Засохшую гуашь не так-то просто отмыть и несколько тазиков воды, которые один за другим меняла бабушка, неизменно окрашивались в алый цвет, не принося должной чистоты рукам. Ты вновь и вновь крутила мыло, вновь кровавые, пенные потоки стекали по стенкам эмалированной посудины, бабушка вновь меняла воду, ругалась, и, казалось, этот мыльный цикл продолжаться будет вечно.
— Игры другой не было? Нашли, чем поиграться, — выговаривала бабушка.
Обычно после купания бабушка давала полотенце, но сегодня принесла старую футболку, которая была тебе мала, и велела вытирать руки об нее. Красные следы обозначили твое прикосновение.
— Не знаю я, чем оттирать твои руки!
Китайское платье тоже было испорчено. Бабушка в сотый раз налила воду в таз, всыпала порошок, начала стирку. Краска не поддавалась ее натиску, пятна не сходили с белой оборки. Бабушка вновь ругалась, вновь меняла воду, вновь терла платье…
Ты грустно сидела на скамейке и выковыривала красную полоску из-под ногтей. В глазах прыгали красные зайчики. Интересно, чем отмывали Алешкину красную спину? Ночью тебе снилась Красная Москва и Красная Площадь, которая флаги полощет. Этот сюжет тебе помнился из «Разноцветной книги» Маршака, которую когда-то читала мама, но теперь красный цвет означал не только величие коммунизма в стране. Утром пришла баба Мария и пожаловалась на изрисованный «глупостями» забор. Пришлось елозить красную мыльную жижу. Хорошо, что начался дождь…
Удивительно, одинаковое детство может складывать разные судьбы. Едва достигнув совершеннолетия, Алешка получил срок за воровство. Говорят, украл чей-то мотоцикл. Баба Нина, Алешкина бабушка, считает, внука подставили. Баба Мария, соседка, утверждает, будто бы Алешка всегда промышлял подобными делами и заслужил наказание. Отбыв три года исправительного срока, Алешка подался в Москву к друзьям и сейчас работает слесарем в автомастерской. Слышала, хороший слесарь. Дашка закончила иняз, преподает английский в школе. Сашка — большой начальник. Он главный инженер на металлургическом заводе. Я же… Это не важно…



*   *   *

Октябрь. Холодно. Очень люблю раннюю, сентябрьскую осень и ненавижу позднюю, потому что трудно согреться. Утро, не успев начаться, заканчивается вечером, толком не осветив дня. Угрюмо. Тоскливо. Все время хочется спать. Как же трудно жить под низким, тяжелым, хмурым небом с грязно-серыми разводами туч. Наверное, в прошлой жизни я впадала в зимнюю спячку. Иначе не могу объяснить ежегодную осеннюю апатию и хандру. Хочется сиднем дома жить, закутавшись в плед, не утруждаясь вылазками на свет Божий аж до весны.
В этом году холода наступили необычно рано. Снег выпадал третьего октября, обрушив тяжелую влагу на зеленые листья, не успевшие пожелтеть. Грузные ветви свисают до самой земли, ломаясь от несвоевременной монохромной щедрости. Жалко выглядывают в снежных прогалинах оранжевые бархатцы. Пропущено бабье лето, не случилось листопада, даже блестящих каштанов в колючих скорлупках не успели насобирать.
Помнишь, ты каждый год собирала огромную сумку каштанов? И до самого Нового года хранила их в шкафу, а, когда ядра ссыхались, становясь некрасивыми и морщинистыми, бабушка растапливала печку во флигеле и бросала их в пламя. Они взрывались, стреляли, пугали глухими низкими хлопками, напоминая войну. Бабушка говорила, что каштаны можно запекать и кушать, но тебе никогда не хотелось их попробовать.
Как же прекрасно все новое! Первый снег и грязь — раздолье для ребенка и жуткая тоска для взрослого. Снежки из мокрого снега — развеселое удовольствие, и нет большей радости с разбегу прыгнуть в широкую, коричневато-рыжую лужу со снежной пенкой. Еще, конечно, можно изучить дно лужи, медленными шагами отмеривая ее от края до края. Хорошо, что придумали резиновые сапожки!
Помню, ты утверждала, что у тебя с Дашей одинаковые сапоги. Мама недоумевала, говоря, что твои красные сапожки ничего не имеют общего с Дашиными синими.
— Они одинаковые, — настаивала ты.
— Где одинаковые?
— Тут, — утверждала ты, показывая на подошву, а потом оставила свой след около Дашиного, и выяснилось, что рисунки подошв идентичны.
Мама улыбнулась. Ты почувствовала ее уступчивость, застыдилась своей глуповатой детской непосредственности, и захотела побыстрее вырасти. Ты часто хотела побыстрее вырасти.
Откуда в твоей восьмилетней голове взялось желания зрелых взглядов и обоснованных рассуждений? Я до сих пор не найду этому объяснений. Почему тебе никогда не доставляло радость быть маленькой? Почему подружка-Дашка в приступах шалости, оправдываясь, говорила: «детям все прощается», — а тебе никогда не нравились эти скидки за невзрослость?
Говорят, возраст определяют не по паспорту, возраст — состояние души. Наверное, это так. Тебе никогда не было десяти, пятнадцати ли двадцати, твой возраст, определенно, превышал беззаботный период, куда все хотели бы вернуться.
«Где мои семнадцать лет на Большом Каретном?» — любит говорить мама, а тебе ни разу не захочется вернуться в тот странный, полный робких проб и взрослого надзора возраст.
— Выпьем за твои семнадцать, — поднимали гости тост на твое тридцатилетие.
— Мне тридцать, — поправила ты.
— Тогда выпьем за тридцать, — соглашаются гости: им все равно, за что пить.
То время, школьное, детское, тянулось бесконечно долго. Сейчас летит. Может, потому что жить стало легче и лучше? Или прав умный Копица утверждая, что скорость исторического времени напрямую зависит от скорости и объема обрабатываемой информации? Сегодня за одну минуту перерабатывается столько же информации, сколько первые люди перерабатывали за тысячу лет, поэтому ощущение быстротечности времени из года в год нарастает.
Еще говорят, что неизбежна технологическая сингулярность, при которой информация будет настолько сложной и объемной, что перестанет быть доступной. Наверное, это тоже имеет смысл. На введенный запрос поисковик предоставляет несколько тысяч ссылок и дефицитность информационных средств — атавизм прошлого.
Дорога моя, до приятного полета еще так далеко! Придется опериться, окрепнуть, получить множество полезных уроков, которые, в отличие от приятных, будут горькими, но опыт приходит только так. Иначе не получится. Дорогая, держись! Это очень важные жизненные экзамены!



*   *   *

Привет, давай в этот раз поговорим об ошибках? Знаешь, какой поступок я считаю самым неверным в твоей жизни? Верх абсурда с твоей стороны — награждать своим мнением личную жизнь другого человека. Помнишь, как все было?
Твоя подруга Зойка влюбилась во взрослого мужчину. Он был лет на пятнадцать старше, женат. У него был ребенок, и на момент знакомства с Зойкой ни о каком разводе речь не шла.
Зойка влюбилась до беспамятства. Она все время говорила о многочисленных добродетелях своего избранника, об особенности, фееричности их отношений, о страстном, удивительном сексе, который, как известно, случается только у истинно любящих людей. Даже прекрасную девочку Полю, дочку своего суженого, Зойка успела полюбить материнской любовью.
Тебе было шестнадцать, ты считала, что знаешь о жизни все. Ты посоветовала Зойке немедленно бросить неподходящую партию и привела множество аргументов в пользу своей правоты, но Зойка отчаянно отстаивала свою любовь. Она говорила, что ее драгоценный Паша живет с женой только ради ребенка, что между супругами давно нет близких отношений, что он готов оформить развод в любой момент и жить с Зойкой, когда только ей захочется.
— Почему тогда вы встречаетесь тайно? — рубила ты с плеча.
— Это временно. Он поговорит с женой в ближайшее время.
Ты была непреклонна. Ты настаивала. Зойка тоже. Вы чуть не поругались, а спустя месяц Зойка сказала, что Паша ее бросил. Он уехал с женой и дочкой в неизвестном направлении, не обмолвившись и словом об окончании отношений с твоей подругой.
Зойка грустно глядела вдаль, говоря тебе эту новость. Чувствовалось, что непомерно огромное горе она выплакивает в ежедневных страданиях. Вы молчали какое-то время, а потом она добавила:
— Это ты сглазила мое счастье… — и слезы брызнули из глаз Зойки.
Никогда еще тебе не было так плохо от собственной правоты. Отчаянно ясно ты тогда почувствовала, насколько необоснованно награждать своим мнением чью-то жизнь. Насколько заносчиво определять «правильные» и «неправильные» отношения. Ты понесла заслуженное наказание. Очень болезненное наказание.
С Зойкой вы больше не были подругами. Характер отношений стал поверхностным, хотя видимая их сторона не изменилась. В кругу общих знакомых вы так же задорно хохотали, друг над другом подтрунивали, но ты чувствовала, что Зойка опасается говорить что-то личное.
Знаешь, что мне не понятно до сих пор? Почему ты, чувствуя вину, не попросила тогда у Зойки прощения? Почему не сказала, что желала ей лучшего? Почему не выложила того, что было на душе? Наверное, обескураженная сильным ударом, ты торопилась спрятаться и пережить горький опыт, поневоле заблокировав чувства. Не в силах сказать главного, ты молча усваивала полезный урок и делала выводы на будущее, зарекаясь никогда-никогда не позволять себе мнение о чужом выборе.
А Зойка вскоре встретила новую любовь. Вышла замуж. Кандидатура избранника была удачной, но на свадьбу тебя не позвали.



*   *   *

Завтра рано вставать, но что-то не спится. И ладно. Заварю зеленый чай с жасмином, залезу с ногами на диван и буду говорить с тобой. Слушай.
Заметила за собой, что, когда я собираюсь побыстрее закончить разговор с неинтересным собеседником, я часто машу головой, бесспорно соглашаюсь со всеми его доводами, и делаю несколько шагов в сторону, давая понять, что тороплюсь. Так делала мама, и мне всегда не нравилось ее явное неуважение к мыслям окружающих. А теперь сама поступаю точно так же. И никаких сожалений по поводу невысказанности других не испытываю.
Удивительно, но как же предсказуемы, как же предопределены и алгоритмизированы наши действия. Впитывая подсознательно родительскую модель поведения, мы не в состоянии менять шаблоны реакций, накопленные в детстве. Даже если очень хотим.
Мой дальний родственник Вовка все свое детство ненавидел отца за то, что тот когда-то оставил их с мамой, предпочтя более молодую и более красивую пассию. Но вот что интересно, сейчас Вовке сорок, он женат уже в третий раз, и, кажется, этот брак, как и предыдущие, долго не продлится. По папиным стандартам, забыв детские обиды, Вовка оставляет своих жен с маленькими детьми и едва ли осознает безмолвную, но прочную связь с отцом.
Моя парикмахерша неизменно выбирает себе в мужья алкашей. Сначала, понятное дело, ее избранники милые, внимательные, непосредственные, спонтанные. Все, как один, дарят много цветов и подарков, все утверждают, что жить без нее не могут, а потом, удобно заняв Оксанкину кровать и сердце, начинают свои запои. Почему Оксанка выбирает алкашей? Таких мужей выбирала ее мать. А Оксанкина бабка пьяной сгорела в бане.
Помнишь, мы говорили про Зойку? Как назидательно ты воспитывала ее? Так вот, твоя реакция на Зойкиного женатого ухажера была типично маминой — осуждающей. Все, что не укладывалось в выстроенные мамой рамки, ты осуждала, повинуясь подсознательному штампу поведения. Увы, ты даже не могла себе представить другой уровень понимания.
Мама очень редко тебя хвалила, но в тот день, когда ты рассказала ей, почему больше не дружишь с Зойкой, она принялась расхваливать тебя.
— Правильно, нечего за женатыми волочиться. Ты ей все верно сказала, а она, дура, не послушала. Пусть теперь знает!
На самом-то деле, мама расхваливала вовсе не тебя, а свои правила, которые она внедрила и которые ты соблюдала. Мама никогда не хвалила твоих собственных, не согласованных с ней соображений.



*   *   *

Рассыпала сахар. Примета говорит — к радости и любви. Очень интересно.
Отворила дверцу под мойкой, чтобы взять веник и подмести, но мусорное ведро отзывается тошнотворной вонью. Придется идти на помойку. Не хочется, а надо.
По дороге думала: почему демографы бьют тревогу? Людей развелось слишком много, планета загажена, ресурсы исчерпаны, земля не успевает обновляться. Одна только я несколько раз в неделю выношу мусор, а сколько нас таких?
Навстречу давняя знакомая. Одна из тех, с кем иногда хочется поговорить. Но недолго.
— Привет, — говорит мне.
Киваю ей в ответ, а она принимается взахлеб рассказывать, как с женихом ездила в Харьков и заблудилась на обратном пути. Сущую ерунду трещит. Но при этом такая счастлива! Наверное, счастье в том и заключается, что самые обычные, ничего не значащие моменты приобретают смысл и ценность.
Я стояла с мусорным пакетом, слушала, а она щебетала, щебетала, щебетала…
Ноги замерзли. Стоять в босоножках в середине осени холодно. Туфли я так и не купила, а шнуровать ботинки для похода на помойку было лень. Спешу прощаться. Машу головой, бесспорно соглашаясь, делаю несколько шагов в сторону.
— Ты торопишься? — спрашивает знакомая.
— Да, — отвечаю и через несколько метров, подойдя к мусорным контейнерам, выбрасываю синий вонючий пакет.
Наверное, я выгляжу странной. Босоножки не по сезону, наброшенное наспех пальто, неожиданная спешность, сбивающая собеседника с полуслова.
— Я рада за тебя, — говорю ей, освободив руки. Искренне говорю.
— И я рада, — отвечает и заливается удовольствием.
Хорошо ей. Пик влюбленности. Полнота жизни. Удовольствие и нега. Жаль, что я не способна так чувствовать…
Помнишь, свою первую влюбленность ты выдирала из себя, как прилипший репейник? Голова идет кругом, мысли сложить невозможно, а мама, заметив странные, но характерные проявления сердечной склонности, смогла все обставить так, что ты невольно застыдилась себя. В одночасье волшебный новый мир рухнул, ты показалась себе самой глупой, предмет влюбленности стал нелепым, а эйфорические ощущения, рождаемые гормональными всплесками, — недостойными, поскольку препятствовали постижению важных истин в математике и физике. Удивительно, мама не сказала ни одного осуждающего слова, но ты чувствовала унизительность своего положения, и захотела побыстрее избавиться от неправильных чувств, по возможности не возвращаясь больше к ним.
Люди не понимают слов. Люди понимают чувства. Телепатические способности — не феноменальное явление мозга, а обычное, будничное явление, которое в ежедневной практике используется как средство коммуникации и манипуляции. Мама доказала это экспериментальным путем. Тогда в четырнадцать, ты это поняла и, мучаясь побочными свойствами эксперимента, неделю просидела в своей комнате, восстанавливаясь из пепла.
По сути, мама спасла тебя от воодушевления, воображения и жизненной неэффективности. К чему это приведет? Цинизм, меркантильность, всезнайство, мизантропия станут главными твоими качествами, а любимый инструмент меры — судить и осуждать. Ты никогда больше не позволишь себе спонтанность; влюбленность с яркими вспышками счастья станет недоступной тебе, ты не научишься вырабатывать жизнелюбие и радость. Математику и физику тоже, увы, не выучишь.
Судьба, очевидно, существует. Только она выражается не в знаковых событиях, встречах, датах, а в ежедневной лепке тебя самого, которую с детства проводят родители, внедряя собственные умонастроения и опыт. Счастливый родительский опыт воспитает гармоничного человека, болезненный — такого же несчастного. Выбор тоже существует, но условный. Заложенная программа позволит выбирать только правильные, одобренные воспитателем варианты и никогда — твои собственные.
Дома выметала сахар и думала, что примета, очевидно, работает, только счастье и радость приносит другим.



*   *   *

Оттенки смысла: старость, ветхость, дряхлость.
Моя восьмидесятилетняя соседка Валентина Никаноровна, воспользовавшись последними солнечными деньками, выбросила на просушку свое добро. Пальто, шубы, ковры. Все нажитое за жизнь выставилось на свет Божий и вмещаясь на трех длинных веревках.
Представь! Три веревки барахла, которое много лет разлагается, покрывается пылью, поедается молью, умирает. Отвратительное, убогое зрелище. Гниение, оказывается, может начинаться задолго до биологической смерти человека.
Когда открывается дверь Валентины Никаноровны, на входящего набрасывается агрессивный запах старости, сырости, лекарств, который еще долго стоит в подъезде, и сообщает жителям о сегодняшней прогулке пожилой соседки или визите родственников к ней.
Старость — тление, ветхость — убогость, скаредность — рвань…
Ужасно!



*   *   *

Поставила тушить капусту, влажный овощной запах разнесся по всей квартире, окна запотели, пропуская оранжевые пятна фонарей, за цветочными горшками на подоконнике выступили слезы. Выводя на влажном стекле узоры, я решила, что больше не буду говорить с тобой. Это последнее мое письмо. Я слишком углубилась в разговоры с несуществующим собеседником, увлеклась письмами в никуда, и опасения за свою психическую полноценность все чаще посещают меня.
Знаешь, что называют зоной комфорта? Представь две окружности. Одна в другой. Та меньшая — это прекрасный внутренний мир. Здесь хорошо, уютно. Здесь нет места превратностям и предательствам, и мои разговоры с тобой происходили именно в этой зоне. Я обращалась к тебе маленькой, к тебе подростку, говорила то правильное, что проверило себя годами, облегчала твои переживания, боль, объясняла непонятное, и, добиваясь удивительной умиротворенности, чувствовала гармонию и бесконечное счастье. Разговор взрослого человека с собой невзрослым дарит волшебные ощущения.
Странные, эйфоричные, запредельные беседы имеют удивительное свойство переводить сознание на другой уровень понимания, на другую орбиту осмысления, и, подобно квантовому скачку, нарушают фиксированную траекторию восприятия, изменяют мироощущение и душевное состояние. Разум обретает забвение, пронизывая тело тонким, божественным светом, небывалой энергией и мистикой, обогащая опыт реальности.
Господи, законы физика — это чувства, образы, мысли, а не глупые формулы, которыми исписаны все мои школьные тетради! Кажется, я знаю, почему не выучила физику. Я не научилась ее чувствовать…
Кедров прав. Будущее влияет на прошлое не менее сильно, чем прошлое на настоящее. Я действительно чувствую, что воздействую на течение жизни и событий, определяя их в двустороннем направлении. Обращая мысленный взор в себя, выворачивая время, переориентируя внешнее и внутреннее, ломаю привычное понимание реальности, и сторонним наблюдателем гляжу на себя-девочку и себя-взрослую, которые сидят вместе на одной скамейке. Безумно хочется их обнять.
Наблюдатель обязательно влияет на свойства материи, которая занимает его, невольно или нарочно изменяя ее. В этом дуализм. Оставаясь далекой, незаметной, виртуальной, эфемерной, я воздействую на тех двоих, всем сердцем помогая им, скрепляя духовную связь, ощущая забвение единств. Прошлое и будущее сливаются до неразличимости. Времени больше не существует. Волной разлетаюсь в бесконечном полете, обретя непривычную свободу разума и безграничную свободу души. Катарсис неизбежен. Это приятное следствие эмоционального порыва.
Глубоко вдыхаю. Выдыхаю. Слышу частое биение своего сердца. Сознания обретает привычную совокупность успокоительных констант…
Надо прекращать с этой психоделикой. В зоне комфорта слишком хорошо и выходить в суровый, жесткий мир, отвлекаясь от ярких, отрадных образов и чувств, становится все труднее. К сожалению или к счастью, — я не знаю — жизнь человека имеет не только внутреннюю составляющую. Есть еще большая, социальная окружность, без которой не бывает полноценного существования личности. И реализация возможна только в социуме: кто-то должен оценить, понять, принять.
Общественные рамки тесны, формальны, ортодоксальны, негибки. В них постоянная борьба за лучший кусок, лучшее место. Здесь никогда не бывает комфортно. Общепринятые законы, диктуемые пространственно-временной несвободой, измеряются денежными знаками, рождают суету, шум и хаос. Здесь легко сломаться, потеряться в зыбких обиходных ценностях, и никто не заметит потери. Здесь страшно, одиноко, и выходить из привычной, понятной, теплой и обустроенной зоны комфорта очень тяжело. Но я ухожу. Я засиделась и все чаще опасаюсь, что, если не вырвусь сейчас, то не смогу уйти уже никогда.
Трудности в социализации очевидны. Они были изначально, преследовали с детства, и, наверняка, останутся навсегда. Люди не меняются, помнишь? И, если ранее необходимость выхода в группы диктовалась образованием, желанием дружить и общаться, то теперь все эти потребности с легкостью осуществляет интернет. Прогресс, оказывается, способствует отшельничеству.
Я ухожу. Прямо сейчас перестраиваюсь на большую орбиту жизни. Надо что-то делать, чему-то посвятить жизнь, как-то выстроить отношения с людьми, реализоваться, и обязательно вырваться из попеременной, заманчивой игры сознания с подсознанием. Забвение прошлого не должно стать забвением слабоумия.
Я перемешиваю капусту, солю ее, добавляю лавровый листик и черные сферки душистого перца, и, налив чашку чая с жасмином, веду наш последний разговор. Я прощаюсь с тобой. Я буду очень скучать за душевностью наших бесед и умиротворением после них. Мне уже сейчас не хватает тебя, хотя я только представляю нашу разлуку. А через несколько минут, когда приготовится капуста, и я сяду обедать, то, наверняка, захочу вновь начать неспешную беседу с тобой. Не могу же я, в самом-то деле, не вспомнить, как ты мучилась в те дни, когда бабушка тушила капусту и заставляла ее кушать. Ты кривилась, отворачивалась, говорила, что капуста плохо пахнет, что есть ее — мука, но бабушка была непреклонна и отвечала, что нет на свете блюда, которое пришлось бы тебе по душе. Кроме конфет, конечно. Ты вздыхала, ковыряла вилкой, оттягивая муку, и ожидала, что бабушка, вспомнив про какие-то неотложные дела, выйдет из комнаты и представится возможность отдать еду собаке…
От воспоминаний, сравнений придется отказаться. Увы. Ставлю на этом этапе жирную точку. Буду есть в тишине, размышляя о важности социума. Что же до тебя… Ты, кстати, капусту будешь?



Маруся
 
1

Когда я спросила свою подругу Таньку, какая самая большая ее тайна, то ожидала услышать обыкновенную историю влюбленности, которыми богаты пятнадцатилетние девушки, но вместо этого Танька сказала совсем другое.
— Моя бабушка Шура не рожала мою маму.
— А кто родил твою маму? — удивилась я.
— Баба Маня.
— Которая приходит к вам каждый день, и всегда носит зеленый плащ? Странная такая?
— Да.
— А почему твоя мама называет мамой бабушку Шуру?
— Так сложилось.
— А как сложилось?
Танька вытащила синий «Бонд», угостила сигареткой, щелкнула зажигалкой мне и себе и, затянувшись, заговорила.
Сестры Иванченко были полной противоположностью друг друга. Маруся — высокая, статная, темноволосая, румяная, всегда веселая и энергичная, считалась красавицей, а за младшей, Шурочкой, закрепилась репутация упорной труженицы. Шурочка была несколькими годами младше сестры, но серьезность ее, хозяйственность, работоспособность, в разы превосходила сестрину. Помочь ли матери по дому, сварить обед, Шура могла уже в четырнадцатилетнем возрасте, а вот легкомысленная Маруся интересовалась лишь красивыми платьями да любовными романами, которые проглатывала один за другим, всякий раз впадая в забвение от красоты, полноты и яркости чувств главных героев.
Маруся с трудом осилила восемь классов среднего образования и стала учиться на швею, Шурочка же показывала удивительные способности не только в ведении домашних дел, но и в трудных математиках, физиках, химиях. Не поднимая глаз, кроткая, смирная Шурочка послушно заучивала теоремы и доказательства, тихо бубнила их у доски, получала положенные пятерки, а дома, так же тихо и смиренно, варила борщи и потчевала отца с матерью, вернувшихся с работы.
— От кому-то достанется умница наша! — говорил отец, хлебая горячий красный суп, а Шурочка по привычке, не поднимая глаз, слушала похвалу и скромно улыбалась.
— Маруся тоже научится! — вступалась мать.
— Научится. Выйдет замуж — научится! — охотно поддерживал отец.
Марусино замужество не заставило себя долго ждать. Вскоре объявился высокий, чернобровый Тимофей и с легкостью завоевал сердце старшей сестры. Марусе казалось, что воплощение всех добродетелей, о которых было прочитано столько книг, представлено в ее ненаглядном Тимофее. Ростом удался, широкоплеч, могуч, не беден — на шахте зарабатывает, красиво говорит о любви и даже пишет стихи. Один из них посвятил Марусе. Какая возвышенность, какая утонченность! Можно обезуметь от яркости и полноты чувств! Все так, как представляла себе Маруся, перелистывая страницы очередного романа.
Свадьбу сыграли в тот же месяц, не откладывая до осени, и молодые уехали вить семейное гнездышко в Ворошиловград — на родину Тимофея.
Семейная жизнь заладилась. Тимофей оказался добрым, хозяйственным, не пьющим. Он ласкал жену, говорил нежные слова, а сердце Маруси замирало от радости и абсолютного счастья. Вскоре родилась дочка Женечка — плод их большой любви, заполнив родительские чувства умилением, а будни — хлопотами, с которыми нерасторопная, не искушенная бытом Маруся справиться не могла. Вымотанная бессонными ночами, болезнями маленького ребенка, трудностями кормления и подкармливания, бесконечными пеленками и обедами, Маруся, отчаявшись управиться одной, вызвала в помощь младшую сестру.
Ни за что на свете Маруся не догадалась бы, что цена обустроенного быта будет непомерно высока и жестока; ни за что не подумала бы, что с появлением младшей сестры ее семейной счастье ежедневно и уверенно будет идти ко дну, составляя обратную, роковую пропорциональность чистым тарелкам, вкусной еде, уюту, порядку. Ни за что не заподозрила бы, что за спиной разыграется отчаянная, страстная любовь, не уступающая в силе ее собственной, еще недавно такой ощутимой и живой. Но Маруся ни о чем не подозревала, и, пользуясь налаженностью хозяйства, надевала свои красивые платья, расчесывала густые темные волосы, любовалась ухоженными ручками и выходила «в свет» посудачить с подружками.
— Марусь, что-то сестра твоя загостилась. Не пора ли домой? — спросила однажды соседка Маша, с которой Маруся подружилась еще в день переезда.
— Пусть живет. Она помогает мне. Без нее никак!
— А Тимофей не засматривается на Шурку?
— Да что ты говоришь? Она ребенок совсем! Пятнадцать лет всего. Школу не закончила.
— Это не помеха…
— Ты так считаешь?
— Так считаю не только я… — многозначно ответила Маша, оставив неприятный осадок Марусиной душе.
— А кто еще?
— Все…
Отягощенная людской молвой, Маруся вернулась домой и, желая развеять сомнения, заговорила с сестрой.
— Ты, наверное, осенью уедешь? В школу надо…
Шура молчала, складывая грязные тарелки в металлический таз. Холодное, бескровное лицо ничего не выражало, бледные губы с опущенными уголками были плотно сомкнуты. Безмолвно вылив подогретую воду в таз с грязной посудой, Шура принялась елозить тряпкой и, казалось, не замечала сестры.
С удивлением Маруся отметила, что младшая сестра больше не маленькая девочка, какой привыкла ее воспринимать, а вполне привлекательная молодая девушка: миловидное личико, тонкая, гибкая талия, высокая грудь. Вполне вероятно, что на Шуру уже засматриваюсь мужчины, отмечая ее красоту и кукольную изящность. Неужели Тимофей не исключение?
— Так ты уедешь, Шур?
Послышался плач Женечки. Маруся принесла ребенка из спальни, вытащила грудь для кормления, приложила дочь, и продолжила разговор.
— В самом деле, Шур, не век же тебе жить подле меня. Помогла — и будет.
Шура не отвечала, молча вымывая посуду.
В комнату вошел Тимофей. Услыхав обрывок разговора, он поторопился вмешаться.
— Марусь, ты сестру прогоняешь, что ли? Тебе помощница не нужна? Зачем Шуре уезжать? Мы к ней привыкли, не сможем без нее.
— Ей свою жизнь устраивать надо, доучиться надо…
— Кому нужна твоя учеба?
— Что молчишь, Шур? Ответь, — не унималась Маруся, но младшая сестра по-прежнему ничего не говорила.
Понимая, что добиться ответа от сестры не удастся, Маруся ушла и весь день ходила в раздумьях. С одной стороны, слова соседки-Маши задели ее: было неприятно, что муж может засматриваться на сестру, с другой, — так же удобно иметь кроткую, молчаливую помощницу! Решив не верить глупым сплетням, Маруся отбросила подозрения.
Ночью, прильнув к мужу в привычном порыве, ожидая нежности и ласк, какими обычно был щедр Тимофей, Маруся наткнулась на неожиданный холод с его стороны. Поцеловав жену в лоб, он отвернулся к стене и вскоре захрапел. Маруся почему-то заплакала.
Утром, проснувшись ранее обычного, старшая сестра заставила Шуру на кухне.
— Ты как будто и не ложилась, — заметила Маруся. Шура по привычке не ответила и продолжала помешивать кипящее молоко.
Выпив залпом стакан воды, Маруся собиралась было уходить, досыпать, но неожиданно в окне появился торс Тимофея. Опираясь на локти, он повис в оконном проеме и, держа в зубах букетик астр, шепеляво проговорил:
— Шурочка, награди любовью и поцелуем!
Занавеска колыхалась от утреннего ветра, то раскрывая его лицо, то закрывая. Очевидно, Тимофей был уверен, что кроме Шуры на кухне никого нет, и, позволив себе подобную вольность, наткнулся на жену.
— Это что такое? — изумленная вскричала Маруся.
Шура, опустив глаза, отмалчивалась.
— Как ты можешь? Он мой муж!
Маруся подбежала к сестре, отвесила оплеуху. Шура прикрыла лицо и отвернулась. В дом вбежал взволнованный Тимофей.
— Как вы могли? — недоумевала Маруся, заливаясь слезами, — Как могли за моей спиной?
Оба молчали. Не в силах скрыть отчаяние, Маруся убежала и, закрывшись в спальне, просидела одна до вечера.
— Послушай, Маша, у нас с Шурой любовь, — вечером объявил муж. Вероятно, весь день он обдумывал сложившуюся ситуацию и сейчас собирался сказать о своем решении.
— А как же я? — заволновалась Маруся.
— Я тебя не гоню. Будем жить, как жили, только женой мне будет Шура…
Оторопевшая Маруся не знала, что ответить. Она беспомощно хлопала ресницами, надеясь, что слезы перестанут наполнять глаза и куда-то денутся. Цепляясь за последнюю соломинку, она тихо проговорила:
— Я тебя люблю…
Тимофей, казалось, не услышал. Забрав свою подушку, он вышел.
Утром еще одну звонкую оплеуху Маруся влепила сестре.
— Убирайся вон, шлюха! Я не уступлю тебе мужа! — закричала Маруся, но Шура, вопреки традиции, не промолчала.
— Уже уступила, — прошипела Шура и поспешила пожаловаться Тимофею.
— Не смей поднимать руку на Шуру, поняла? Еще раз прикоснешься к ней — убью! — приказал он старшей сестре. Глаза Тимофея метали гневные искры, ноздри в ярости расширились, грудь от переполняющего негодования часто вздымалась; сомнений в серьезности его намерений не возникало.
— Я жена тебе законная, мать ребенка твоего, а она кто? — взывала Маруся к справедливости.
— У Шуры тоже скоро будет ребенок.
— Господи, Боже мой, — прошептала Маруся, прикрыв рот рукой, и слезы помимо воли покатились из глаз, — как же дальше жить?
— Так, как и раньше, — заключил Тимофей.



2

Ребенка Шура не выносила. Надорвалась, вытаскивая ведро из колодца. Несколько недель неподвижно пролежала в постели, почти не прикасаясь к еде.
Болезнь сестры Маруся расценила как кару небесную за грешную любовь и, надеясь на новый шанс для себя, стала собственноручно творить быт и счастье. Со всем рвением и ответственностью, на которую только была способна, Маруся бросилась за ведение домашнего хозяйства, не забывая прихорашиваться, чтобы вновь завоевать сердце мужа. Но Тимофей едва ли замечал Марусю и ее старания. Опечаленный недугом Шуры, он, не поднимая глаз, нехотя кушал яства, которыми угощала его Маруся, тихо благодарил за еду и решительно не замечал чистоту и красоту, которую так старательно наводила жена. Недолго поиграв с Женечкой, он шел к Шуре и, усевшись около нее, что-то шептал, держа Шурину руку в своей. Казалось, для этих двоих не существует никого вокруг…
Маруся не сдавалась. Отвоевать свое право на счастье она решила истинно женским способом. К предстоящему сентябрю, к дождикам и первому холоду, она раздобыла где-то три метра зеленой материи и принялась кроить платье и плащ. Расчет Маруси был прост и наивен. Увидев ее в модном комплекте, идея которого была позаимствована из свежего номера «Работницы», муж вспомнит позабытые чувства, одумается, и, предпочтя яркую внешность Маруси, откажется от простенькой Шуриной красоты.
— Куда это ты так вырядилась? — удивился Тимофей, когда впервые Маруся предстала во все красе.
— Нравится? — многозначно спросила Маруся.
— Нет. Вульгарно и броско, — ответил Тимофей и скривился в пренебрежительной усмешке. — Шура никогда не надела бы подобное.
Марусины ноги подкосились. Обессиленная, она присела на мокрую от дождя скамейку и расплакалась. Было совсем не жаль испорченную обновку, было горько за неудавшуюся жизнь. Мелкий дождик падал на землю, обрушивая мокрые бусины на тропинку, вздрагивали листья, падали в треснутой кожуре орехи, Маруся плакала, принимая жестокий удар судьбы…
Многочисленные платья Маруси вместились в три большие сумки, еще один чемодан заполнила детская одежка. Маруся надела свой новый зеленый плащ, сырой от дождя, перебросила одну из сумок через плечо, взяла на руки Женечку и направилась к выходу.
— Ты куда это на ночь глядя? — удивился Тимофей.
— Ухожу. Не буду вам мешать.
— Ребенка оставь, а сама иди, куда хочешь.
— Да как же я родного дитя оставлю?
— Оставь. Шура больше не может иметь детей, а ты нарожаешь еще, — строго сказала Тимофей, а затем, изменив тон, добавил мягче, — Марусь, ты красивая, молодая, кого-нибудь найдешь. Оставь нам ребенка, чтоб тебе помехой не был.
— Родное дите — помеха! Ты в своем уме, Тимофей?
— Тогда оставайся и не морочь голову, — строго проговорил Тимофей, — и рыпаться не смей, поняла?
Острым, гневным взглядом он впился в нее, не допуская возражений.
— Поняла? — переспросил муж, повысив тон и гнев.
Маруся поняла, кивнула и осталась.



3

Тимофея забрали на фронт, как только объявили мобилизацию. С работы сняли. На пороге дома он целовал плачущую Шуру, что-то утешающее шептал ей, Маруся ждала свой, второстепенный черед.
— Береги ее, — сказал Тимофей на прощание Марусе и быстро поцеловал в щеку.
Женечку обнял, пощекотал, пообещал вернуться и купить лошадку-качалку.
Всей улицей провожали мужиков, всей улицей голосили. Крепкая, неэмоциональная Шура зашлась рыданиями, когда Тимофей скрылся за поворотом и больше не оборачивался ей помахать. Она взвыла волком, закричала, искривилась в горестной гримасе и никогда еще такой живой и чувствующей не видела ее Маруся. Обняв младшую сестру, разделяя с ней горе, Маруся всем сердцем жалела Тимофея, жалела Шуру, жалела себя, Женечку и тоже рыдала. Вокруг них, сроднившись общей трагедией, выли все другие женщины, прося Всевышнего милости своим мужчинам, себе и детям. Ребятня, поддавшись скорбному настроению, беспомощно липла к мамам, бабушкам, плакала; женщины беспомощно заключали их в объятия.
Улица опустела. Остались одни женщины, старики да дети. Из пятидесяти мужчин, которых проводили, остались в живых лишь двое…
Проводив Тимофея, Шура с Марусей зажили мирно. Не удивительно, делить некого. Маруся устроилась работать закройщицей на фабрику, Шура — сидела с Женечкой, вела дом. Девочка обеих сестер называла мамами и охотно шла на руки к каждой.
Письма с фронта перечитывали по многу раз. Тимофей не слишком подробно писал о себе, но весточка от него была настоящим праздником для сестер. Однажды он прислал коричнево фотографию, где он и два товарища стояли в обнимку около танка, а на их гимнастерках красовались медали «За оборону Севастополя». Шура прослезилась, поставила фотографию на стол и долго-долго глядела на нее, подперев голову руками. Маруся вновь ощутила близкую, духовную, нерушимую связь сестры с Тимофеем и впервые за много времени неприятные чувства омрачили ее душу.
В противоречивых чувствах разрывалась Маруся. С одной стороны, ей хотелось, чтобы Тимофей вернулся с войны живым и невредимым; с другой — занимать унизительной второстепенное положение в его жизни и доме она больше не могла. Разрываясь в отчаянных мыслях, Маруся то гневалась на себя за грешные мысли, в которых желала смерти любимому человеку, то жалела себя несчастную, но решительно ничего не могла придумать для решения их запутанных отношений.
С фронта Тимофей вернулся без ног. Прорыв Ленинградской блокады стал для него роковым и в конце сорок четвертого на костылях, с многочисленными сединами, Тимофей обнимал своих женщин, радуясь встрече и скорой окончательной победе над фашистами.
Когда волнение стихло и обычные будни закрутились своим чередом, Маруся засобиралась. В отношениях Шуры и Тимофея ничего не изменилось, это было очевидным, а с положение бывшей возлюбленной Маруся мириться не хотела.
— Я ухожу, — объявила Маруся Тимофею.
— Куда? — поинтересовался тот.
— К Вере Павловне…
— Кто такая Вера Павловна?
— Коллега…
— Ну иди. Женю оставь…
— Как же я могу родное дитя…
— Маруся, мы уже говорили об этом. Или остаешься с ребенком или уходишь, но одна, — так же твердо сказал Тимофей, как и четыре года назад.
Ничего не изменилось, это было очевидным…
Маруся приняла трудное решение. Собравшись с силами, она сказала, что уходит…
Вера Павловна, коллега Маруси на фабрике, в войну потеряла трех сыновей, мужа и дочь — военную медсестру. Похоронки приходили одна за другой, к началу сорок второго стало известно, что из близких родственников у нее никого не осталось. Тоскуя в большом доме, когда-то полном и тесном, Вера Павловна оплакивала близких, просила Бога забрать ее к себе, и в отличие от многих, не радовалась Великой Победе, которая означала для нее полное одиночество. Маруся знала про горести Веры Павловны, сочувствовала ей, то слово доброе обращая, то рюмочку за упокой близких поднимая, а когда жизнь с сестрой и мужем стала невыносимой, попросилась к ней на постой.
— Маруся, дорогая, приходи, живи, сколько хочешь! Я одна с ума схожу! Если бы не работа, не знала бы, куда деваться! А вместе нам легче будет. Приходи!
Маруся переехала. Вера Павловна уступила ей комнату дочери. Развешивая в шкаф многочисленные платья, Маруся обнаружила, что больше не интересуется красивыми вещами, а добрую часть платьев не надевала уже несколько лет.
«Странно, — подумала Маруся, — я же так любила наряды»
Маруся закрыла дверцу шкафа, обратила взгляд на свое отражение и с удивлением обнаружила, что больше не красавица. Она уставшая, истощенная женщина средних лет с темными кругами под глазами и частой сединой. Молодость ушла, кратковременное счастье обернулось пустотой, а единственно важное событие в жизни — рождение Женечки.
Маруся поняла, что это конец. Рассчитывать больше не на что. Она, как и Вера Павловна, остаток жизни будет ходить на работу, что-то несложное готовить, по воскресеньям стирать немногочисленные вещи, словом, жить, повинуясь автоматическому устройству быта.
«Таков, вероятно, мой удел», — подумала Маруся, и впервые за много времени не захотелось плакать.
Впервые не было жаль себя. Ясно и отчетливо она осознавала свои перспективы, смирилась с ними, почувствовала счастье от обретенной определенности и спокойствия…



4

На восьмом десятке деда Тимофея парализовало. Он долго лежал, а услужливая баба Шура тихо крутилась около него. Женечка, окончив институт, уехала по распределению работать на Север, вышла замуж, родила Таню. На летних каникулах Таня гостила у своих бабушек и дедушки, задавая им жару неукротимой энергией и непослушанием.
Баба Маня, следуя старой традиции, каждый день приходила в дом мужа в четыре часа, ужинала, помогала мыть Тимофея, перестилала ему постель, стирала вещи и уходила. Отрешенное выражение лица, нервозные, быстрые движения, бурные вспышки гнева или радости теперь характеризовали ее, а странная особенность с апреля по ноябрь ходить в зеленом плаще многих смешила.
Я хорошо помню бабу Маню. Ежедневный ее путь к сестре и мужу проходил мимо нашего дома и, сильно размахивая правой рукой как солдат на параде, она торопилась по своим делам, отрывисто здороваясь с соседями.
— Такая смешная баба Маня! — сказала я бабушке как-то.
— Много лет назад у нее случилось помешательство, — объяснила мне бабушка, — но это не повод для смеха.
Это был один из ценных уроков милосердия, которые преподнесла мне бабушка.
Деда Тимофея я тоже хорошо помню. В канун Девятого мая, по школьному поручению, я и несколько моих одноклассниц навещали ветеранов, живущих неподалеку. Дед Тимофей был в их числе. Много и громко он рассказывал о войне, сопровождая повествование эмоциональными оборотами, отчего становилось то страшно, то грустно, то неловко, а баба Маня, непрерывно хлопотала около него, то поправляя подушку, то давая попить. К концу рассказа она вносила небольшой ящичек с красной обивкой внутри, торжественно открывала его и показывала многочисленные медали деда Тимофея.
Сейчас я думаю, что пристальное внимание и суетливость с ее стороны выражали гордость за доблесть мужа. Бабе Мане было приятно, что школьники чтят деда Тимофея, помнят его славные дела, приходят к нему, и, греясь в лучах мужниной славы, была счастлива.
А вот бабу Шуру я помню плохо. Она никогда не выходила из кухни, когда в их дом кто-то приходил.
На летних каникулах приезжала Танька, и дни напролет мы бегали с ней в бесконечных играх, заходя домой лишь на обед и ночлег. С Танькой было интересно. Она придумывала множество активных игр, неустанно сочиняла страшные истории, в которые якобы попадала, а я невольно завидовала насыщенности и загадочности ее жизни. Осенью мы неохотно расставались и с нетерпением ожидали лета, чтобы встретиться и вновь бегать, прыгать, веселиться.
К пятнадцати годам, когда нас стали интересовать мальчики, мы с Танькой умылись, приоделись, перестали лазить по заборам и сдирать с разбитых коленок коричневые корки, вытащили занозы, вылечили руки от цыпок, случавшихся от бесконечной возни в холодной воде, и, очевидно, похорошели. Окрепли и наши душевные качества, которые, в отличие от порезов и ссадин, вылечить было невозможно.
— Таня, где тебя черти носили? — кричала баба Маня, всплескивая руками и топая ногами, когда моя подруга Танька возвращалась домой под утро, — Я переживаю! Домой не иду, тебя жду!
— Заткнись, дура ненормальная, — отвечала ей Танька, — Где хочу, там и хожу.
Меня удивляла заносчивость и грубость Таньки. В моей семье было не принято оскорблять старших, но Танька, вероятно, не догадывалась об уважении.
— Опять курила? — ругалась баба Маня. Она обнюхивала Таньку и очень походила на бабу Ягу из сказки, учуявшую человеческий дух.
— Твое какое дело? — огрызалась внучка, — Отвяжись…
— Таня, тебе хорошо с такой прической, — радовалась баба Маня, хлопая в ладоши.
— Отвянь! Сама знаю…


— Не люблю ее, ненавижу! — говорила мне Танька, заканчивая интереснейшую историю их семьи, — Мы все ее не любим! А она все ходит и ходит. Осталась бы у себя, да не мешала. Заколебала всех! Мама говорит, скорее бы Господь прибрал! Орет все, а бабушка Шура меня никогда не ругает, — разгорячилась подруга.
Немного остыв, добавила:
— Это большой секрет, что ненормальная баба Маня родила мою маму. Мы скрываем от всех. Никому не говори.
Я пообещала, но непреодолимая жалость к бабе Мане внезапно заполнила меня. Так больно стало за эту несчастную женщину, которая столько жестоких ударов получила от близких.
Я особенно ясно представила себе, как впервые она надела свой зеленый плащ, быстрым движением надушилась, повязала косынку в цвет, и, посмотревшись в бездонное трюмо, отправилась завоевывать сердце мужа. Я чувствовала ее горькие слезы разочарования и потери, которые невозможно выплакать, и было трудно представить, что никто из родных не нашел в себе капли сострадания, чтобы обнять ее, понять, пожалеть…
Внезапную занозу ненависти я почувствовала к деду Тимофею, который, как петух в курятнике, выбирал, кого любить, не заботясь ни совершеннолетием избранницы, ни семейными узами, ни чужими чувствами. И кроткая баба Шура, молчаливая, угодливая, стала мне противна! В своей тихой услужливости она без зазрения совести способна нанести сокрушительный удар в спину.
Но особенно сильно была мне противна Танька и ее мать. Желать смерти родному человеку — это уже слишком!
«Что же вы за люди такие? Как же так можно?» — внутренне возмущалась я.
Загадочным словом «деменция» Танька нарекла психическое состояние бабы Мани, упорно не замечая, что именно близкие родственники приложила все усилия, чтобы свести бабу Маню с ума. Жить в вечной ненависти и трезвом уме невозможно, правда?
До омерзения мне стала противна вся их семья, измывающаяся над несчастной бабой Маней, и захотелось побыстрее вырваться из той грязи, куда меня завело любопытство. Не утруждаясь объяснениями, я поднялась и ушла. Танька недоуменно кричала вслед:
— Ты куда?
— Мне домой срочно надо, — соврала я и больше никогда не звонила подруге и не приходила.
Люди не понимают слов. Люди понимают чувства. Конечно же, Танька поняла причину моей отчужденности и, тяготясь неловкостью откровений, больше никогда, подобно мне, не давала о себе знать. Удивительно, но, не сказав ни слова, мы поняли друг друга и одним днем закончили крепкую дружбу, связывающую нас все детство.
То лето было последним в нашей школьной жизни. Танька навсегда уехала и я не знаю, как сложилась ее судьба. Мне бы хотелось узнать, как она. А еще хотелось бы, чтобы Танькина жестокость была наказана. Порой мучит жажда справедливости…
Дед Тимофей вскорости умер, вслед за ним, не дожив до сорока дней, ушла баба Маня, а вот бабе Шуре выпала честь пережить сестру и мужа на добрых десять лет.