Харьков. 2006 год. Напряженная
криминогенная ситуация. Тяжелая промышленность
исчерпывается супермаркетами.

И вот, когда рынок перенасыщен,
одна сеть супермаркетов начинает войну
против другой.

Закладываются первые бомбы,
звучат первые взрывы,
портятся товары,
разорванные памперсы летают над кассовыми
аппаратами, словно индейки.

В одной сети супермаркетов
работает менеджером девушка, ее
давно зае.али все эти супермаркеты,
но ежедневно в восемь утра
она должна приходить на работу и гнить
над разработкой очередной
рекламной кампании
паленой
российской
водки.

В нее влюблен один из охранников, стриженый,
отбитый охранник, который прибегает
утром в хоккейном свитере Chicago Bulls, потом
надевает униформу и становится похожим на гея.

И он страдает, а она даже
не смотрит на него,
он для нее лишь охранник
в пидарской форме;
она сдает конкурентам все коды доступа, открывает
все карты, она все продумала и просчитала,
и когда конкуренты подрывают в ее супермаркете
очередную бомбу, она незаметно снимает кассу
и пытается исчезнуть.
Но УБОП пробивает по своим каналам
ее телефонные разговоры и ждет ее на парковке,
и когда она пытается исчезнуть на своей бехе, они
блокируют выезд, простреливают ей живот и кричат охраннику:
эй, ты, пидор, давай — обойди ее
с другой стороны.

Но охранник неожиданно открывает по ним огонь,
впрыгивает в беху, перетягивает ее на правое сиденье и мчит
вместе с ней в никуда.
Такая история.

И вот ты идешь городом,
и все, что тебе нужно —
просто нормально потрахаться,
прямо теперь и прямо здесь,
хоть раз нормально, после всего этого мозгое.ства,
среди всей этой криминогенной ситуации, среди всех
этих супермаркетов, которые растут, как грибы,
забирают жизненные силы;
о, эти супермаркеты, эти концлагеря
для бюджетников,
конвейеры для лохов.
Я БУДУ ВЗЛАМЫВАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
Я БУДУ ВЗЛАМЫВАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
ХОТЯ БЫ РАЗ! ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ!
ВСЕ РАВНО С КЕМ!

— Кто ты?
— Я хочу тебе помочь.
— Ты Бог?
— Я твой антикризисный менеджер.
— Что это у тебя?
— Это быки Чикаго.Они вывезут нас, любимая, из этого дыма.

Звездная ночь скроет нас от преследователей.
Оружие нам дается, чтоб защищать друг друга.
Жизнь дается нам, чтоб умереть вместе.
Смотри, какая глубокая осень вокруг,
наконец начинает падать снег,
по улице идет семья, спокойная и счастливая.

— О, Боже, что это такое белое? — восхищенно спрашивает мальчик.
— Это снег, — отвечает мама.
— Это горячка, — отвечает папа.

Я башлял братве
служил в ВДВ,
через Чехию помятые гонял БМВ,
виза у меня германская,
вера — христианская,
телка из Антверпена, фирма бердянская.

Налоговый пресс,
бизнес-интерес,
хмурые разборки с чуваками в МЧС.
Депозиты в банках
на поддельных бланках.
Кто сидит на Библии, кто сидит на транках.

Имена в блокнотах,
жизнь в заботах,
на руках три штуки в мелких банкнотах
пробить по базе
номера на КАМАЗе,
и валить в Ерусалим с пересадкой в Газе.

Ночные прогоны,
ЖД-перегоны,
два пьяных капитана из минобороны,
рвались к бою,
дрались между собою,
от похмелья светлый путь к новому запою.

Кровь на траве,
шрам на голове,
две навылет — огнестрельных, ножевых — тоже две.
Из проходных дворов
от местных оперов,
до южных горизонтов и до лучших миров.

Пакеты почтовые,
дела хреновые,
заморожены счета, мы откроем новые.
Рваные берцы,
родственники в Греции,
попробуй прожить с честной коммерции!

ЖД, Юго-Западное направление.
Третий час ночи. Время длится.
Обеспечивает движение
на два вагона — одна проводница.

Ходит словно Матерь Тереза,
неустойчивая, как погода,
блуждает — темная и нетрезвая,
отгоняя сны от народа.

Я лежу в глубине вагона
обреченно, словно шахтер в забое,
Везу пакет с головой Питона —
черного химика с Лозовой.

Он жил как мог, контролируя трафик,
от Краснодона до села Граденицы,
до Тирасполя и местечек, не нужных и нафик,
имел поставщиков из-за границы,

Он травил своим суррогатом
молдаван и всяких узбеков,
Одно время даже был депутатом
По мажоритарному, от эсдеков.

Третий час ночи, но глаз не смыкаю,
под музыку перестуков мерных,
прислушиваюсь и ощущаю,
как щетина растет на щеках его мертвых.

— Ну что? — говорю — как ты, брат? Проспался?
Может, стрельнуть тебе сигарету? Покуришь малость.
— Ладно, — он отвечает, — сиди, не парься,
с моими проблемами только курить и осталось!

Страшно там? — спрашиваю. — Не так, чтобы очень,
просто сначала чуть непривычно.
А страшно было в прошлую осень,
в Ростове, во время пожара в шашлычной.

А здесь — будто тебе не вернули какую-то малость-милость,
память, как парашют за собой волочишь.
Ходишь и забываешь, что на веку случилось,
а забыть не можешь, хоть очень хочешь.

Лишь ощущаешь последним нервом,
зубами и складками жировыми
тонкий рубеж, что проходит небом
между живыми и неживыми.

Так что вези то, что от меня осталось,
домой в тихом, как песня, вагоне,
вези бесконечную мою усталость
и воспоминания неугомонные.

Отдай меня браткам — печальным и пьяным.
Пусть они решают между собою,
осушая стакан за стаканом,
что им делать с моей головою.

Пусть они помнят мои привычки,
гОлоса мерзлые, глубокие озера
и легкие — черные, как рукавички
избитого безнадежно боксера.

Скажи той женщине, что любить умела,
пусть она выходит из своей печали,
хорошо, что она была далеко от моего тела,
когда эти гады меня кончали.

Такая теперь между нами граница.
Вставь мне в рот сигаретку, если чувствуешь что-то.
Смерть — она, как вот та проводница,
Для нее это — честная и простая работа.

Случайные даты, теплые сновидения,
все, что запомнил ты от рождения,
все, что увидеть в жизни смог ты,
по смерти живет — как волосы или ногти.

Поговори со мною, братка.
Паленый «Найк», старая арафатка.
Ночь плывет, сумрак шатается,
воздух вдыхается,
выдыхается.

Они сели за стол, накрытый на всех,
сбросив кожанки и тяжелые пиджаки,
отключили мобильники, чтобы пить без помех,
не выпуская бокал из руки.

Охрана вышла. И свежая мгла
за окном стояла, как океан,
касаясь окон густого тепла,
как женские пальцы — открытых ран.

Он всем наливал, кто сидел за столом,
как себе самому — до краев наливал.
Токайские вина, ямайский ром
отражали огней голубой накал.

Наливал и думал — когда еще мы
соберемся так, без особых дел?
Никто не исчез среди смертной тьмы.
Я сам их выбрал, сам разглядел!

Я их сам защищал, я их сам крышевал,
я их вел за собой сквозь страх и смог,
я держался за них — и я их держал,
я солнце на их знаменах зажег!

Молодые, небритые, злые — они
управляют миром, как я их учил.
Вот, сидят за столом, вот — мерцают огни,
обжигает ром, мадера горчит.

Я поддерживал каждого словом своим,
я дарую уверенность и благодать.
Я их кормлю, наливаю им,
так кому ж доведется меня предать?

Кто заложит меня? Кто этот гад?
Кто возьмет на душу подобный грех?
Кто всех сдаст в ментуру и будет рад,
Подведет под ментовские пушки всех?

...Самый младший из них, с рубцом на щеке,
кто паленым ромом запивал кокаин,
нервничал — такая в курильщике
тревога, когда не дают курить никотин

и кричал ему: босс, что за дела?
Мы их всех порвем! Нас всегда ведет
удача. Она нас не подвела,
и оружие нас не подведет!

А он наливал ему: парень, врешь!
Раньше иль позже удаче — кранты.
Как придавят тебя, ты первый сольешь
адреса, имена — все выложишь ты!

А молодой и рта не раскрыл,
только вглядывался во тьму,
забывая все, что он говорил
и что они наплели ему.

...За окном внизу протекала река,
унося собою их песни и плач,
и огонь отдаленного маяка
золотил кровли соседских дач.

Золотил деревья, холмы, поля
и машин тонированное стекло.
Золотил все то, что дала земля,
что когда-то было, но утекло,

их движения, взгляды и их слова,
все минувшее: стены, деревья, мосты.
Ничего не изменится. Только трава
будет каждый год по-иному расти.

Стояли охранники, их не жаль.
порядком вымотанные, они,
знали, кого стерегут, и в даль
глядели на тени и на огни.

А те, за столом, завершали страду,
последние допивали глотки,
и каждый врубал свою трубу
и подсчитывал пропущенные за ночь звонки.

И, как соль прозрачные, незримы почти
загорались нимбы вокруг их голов, чтобы не
пропали они, чтоб могли их найти
в тишине, в тумане, на глубине.