Солнце — на небе. Царь — во дворце.
Старуха — в хибаре древней.
Пёс — колечком на нашем крыльце.
Малиновки — на деревьях.

Каждый посчитан, в своём гнезде...
...Ночью проверив: спят ли? —
Бог со звездою на бороде
Свесил над миром пятки.

Берёза устала…
И руки, как плети…
«Вот вырастут дети…
Вот вырастут дети,
Сто тысяч листочков — весёлых двойняшек,
И, Ветер, с тобою смогу я обняться!
Тебя, а не их, стану на ночь баюкать.
И даже надену короткую юбку.
Без них заживу я свободней и проще…
И что мне за дело до мнения рощи?
А ты нагуляйся пока и навойся,
А ты утоли ненасытное, волчье…
Зачем тосковать, золотой мой, о лете?!
Вот вырастут дети…
Вот вырастут дети…»
И Ветер завыл: «По-лю-буй-тесь на ду-ру…»
Глаза свои вызвездил, выдубил шкуру.
Он рвал и метал, чтоб его полюбили,
В узлы завязал все дымки голубые.
…А осенью глянул
лишь издали ветер:
Прильнули к ногам её
взрослые дети.

Блаженство августа вишнёвого,
И тишь заката в кулаке,
И ничего нет в жизни нового,
Лишь только небо вдалеке,

У горизонта, слишком плоское,
Несовершенное, как блин.
Но эту алую полосочку
Мы никогда не повторим.

И вчера, уходя за грибами
В золотые тоннели — посадки,
Мы дождливое лето ругали
И доверчивых леших пугали,
Что чесали на пнях свои пятки.
Мы ругали погоду в Мокшане,
Где картошка давно как пловчиха...
Мы ругали её... и дышали
Нашей родиной сладко, до чиха.
Лопоча, желтокрылые листья
В золотых облаках исчезали.
Прибегали к нам рыжиков лисы
И волнушек весёлые зайцы.
И, седою травой окружённый,
Как дитя из-за мамы и папы,
Поднимался на задние лапы
Подосиновик-медвежонок.

Я — в городе. Тётя — в деревне…
Плетётся на костылях…
Сто вёрст — а мы связаны крепко.
Сто вёрст — а подмышки болят.

Ей трудно дойти до колодца.
Я утром включаю свой кран:
И цепь, раскрутившись, плеснётся,
И гром — из пустого ведра.

Мы порознь с ней выпечем блИнцы
И Филек бродячих спасём.
И горечь её растворится
Во мне, ещё могущей всё.

И, сидя в крутящемся кресле,
Я в руки роняю свой лоб…
А тётя, согревшись на печке,
Со мною разделит тепло.

Бледное, бледное небо огромное:
Небо поранилось острою кровлею.

Кровля железная щукой заржавленной
Вдаль уплывает под облачной жалобой,

Глядя чердачными окнами-глазками
В сад, где сирени смыкаются рясками.

Бедное небо! Из тьмы его войлочной
Новорождённое выпало облачко.

В речке закатной, печалью подёрнутой,
Мы с ним на крыше плывём перевёрнутой.

Идёшь по деревне и тянешь подошвы:
Калоши колодок уже тяжелее.
Бегут дождевые сороконожки,
И вёдра — с избытком — без щучьих велений.
Под пристальным взглядом чернеющих окон
Руками разводят сирени и вишни…

А я городским прилунившимся богом
Под зонтиком ярким к завалинке вышла.
Но дар мой бессилен... Картошка сгнивает.
Мешки и лопаты в сарае — для вида.
А бабушку разве утешишь словами,
Когда огородец её — Атлантида?

Тишина такая…
Птица в гнезде
Чистит перья — слышно.

Цветы протирают глазки
Салфетками лепестков.

Неслышные шаги по хвое,
Обволакиваясь влагой,
Становятся облаками.

И поднимаются, и плывут…
На уровне сердца.

Десять старых старух на планете Деревня живут.
Десять старых старух на завалинках вечером зябнут.
Десять старых деревьев у ветхих избушек растут.
Десять старых котов по деревьям сбегают к хозяйкам.

К ночи катит луна по деревне смешной лисапед
На одном колесе, в окнах — десять её отражений...
Десять старых старух охраняет единственный дед.
Но с печи не слезает — стыдится компании женщин.

Я — затопленная…
Я — двухвёсельная,
А от берега — ни на шаг.
Я просила: «Придите с вёдрами,
Ряску вычерпайте, лягушат».
Я просила старух и мальчиков
С удочкой у цыплячьих ног.
Я русалками их заманивала,
Здесь, придумывала, осьминог.
Но в деревне сказали: «Справишься,
Ты не крепко закреплена.
Сколько раз ты была украдена
И течением возвращена?
Сколько лет отдала ты подвигам,
Подчиняясь мужским рукам?!
Вот теперь и плыви к молоденьким
И удачливым рыбакам!»
И с тех пор я стою у мостика,
Где старухи трясут бельё.
И красивая двухвёсельная
Водомерка во мне плывёт.

Когда все уснули и в лес собрались
Во сне, захватив по лукошку,
Тут цыпочки тихо с кровати сошли,
Подкрадывались к окошку.
Попили, отставили ковшик пустой.
Топ-топ по избе, где все спали,
И встали у рамы, где ус золотой
Топорщился по-чапайски.
И здесь, замирая, ловили момент
Небесной сияющей правды…
А звёздные стаи сносило на мель
И втягивало обратно.
И цыпочки вязли в далёких мирах,
На пятки ступая от счастья.
И слышался в космосе дедушкин храп,
Кота-балалайки бренчанье.

— Бабушка, бабушка, где твои ложечки,
чайные чашки, стаканы?
— Их разобрали бездомные кошки,
каждой дала я сметаны.

— Бабушка, бабушка, где твои вышивки,
где кружевные подзоры?
— Их разобрали по ниточкам мыши,
чтоб утеплить себе норки.

— Бабушка, бабушка, где твои денежки,
что зашивала в чулке ты?
— Их подарила на день рождения
внукам: Денису, Никите и Жене,
внучкам: Алёне и Свете.

— Бабушка, бабушка, где ж твое счастье?
Вон как сгнила половица…
— Жили и хуже мы, деточка, раньше…
Лишним не жалко делиться.

Вот так за три моря приехать на берег кисельный
И камень увидеть (когда положил его кран?):
Направо — Самара, налево — иная Рассея…
Где чёрная трюфелька брошенной церковки сельской
Сливает свой дождь, и овраги давно как бассейны…
Живёт здесь дурак.
Особая нация — крепче лесного орешка,
Живучей бактерий на Марсе и нечисти прочей.
Дурак, как расчёской, поля пятернёй своей чешет,
На корточках бьётся — так, словно заранее грешен, —
Лелея укропчик.
И ходит дурак по границе подтекшего неба,
Хохочет: «Я — царь! Налетай, папарацци!»
И Бог его дарит, но не разменной монеткой —
Великой Рассеей, — за юмор особый, дурацкий.