Какой-то вскрик взорвёт картину дня
И пропадёт в надтреснутом просторе,
Где на верёвке сохнет простыня,
Чтоб под любовный хруст улечься вскоре.

А над дорогой – бронзовая взвесь
Едва видна в косом свеченье сбоку,
И тени – здесь, и полутени – здесь,
И весь простор на откуп отдан року.

И этот рок раздумчиво кляня,
Привычно баба тащит груз пудовый.
А на верёвке сохнет простыня,
И глядя на неё, вздыхают вдовы…

Сидят, судача про житьё-бытьё:
Мол, жизнь пошла пустяшная, однако.
Ведь если свадьба – драка и питьё,
А на крестинах – выпивка и драка.

Эх, нравы, нравы… Нынче и родня
В старушечье не входит положенье.
Но на верёвке сохнет простыня.
И жизнь красна. И будет продолженье!

Линия жизни, как чёрточка мелом –
Белым по чёрному, истово белым,
Свет разделила и тьму.
Дождь не кончается… Холодно… Слякоть…
Хочется снова забыться, заплакать,
Бога спросить: «Почему?..»

Может быть, просто теперь понимаю
Горе-соседа, прожившего с краю,
Что ни во что не встревал.
Мы – бунтовали, дерзали, кипели.
Бунты подавлены. Смолкли свирели.
Стяг на флагштоке не ал…

Прежнее – вымарать?.. Предки – не правы?
Мы – незаконные дети державы,
Что обратилась во тлен?..
Так получилось?.. А что ещё будет?
Наших героев за подвиги судит
Время плевков и измен.

Время бесовское… Сняты портреты…
 Где же вы нынче – вожди и поэты?
Недругам льётся елей.
О, воспевание лжи и увечий!
Разве воспетый порок человечий
Сделает души светлей?

Лампа прикручена… Дело за малым:
Зябкие плечи прикрыть одеялом,
Вспомнить, что чай на столе…
И возмечтать – вдруг такое случится:
Кто-то средь полночи в дверь постучится –
С ним порыдаем во мгле…

Что-то вздрогнет в душе…
                          Подхвачусь… Побегу под навес,
Чтоб в блокнот занести
                          отражение редких прозрений.
И откликнется мне
                          в своём вечном безмолвии лес,
И откроются мне
                          к серым стенам приросшие тени.

Что беседовать с тенью?
                          Я тоже сегодня, как тень.
Мои близкие люди
                          давно уже стали тенями.
Не поддайся печали
                          и женщину взглядом раздень –
Так, чтоб странная искра
                          взахлёб заметалась меж нами…

И от искорки этой
                          в ночи запылает костёр…
В стороне от костра
                          закричит говорливая птаха.
Сам собой возгордишься –
                          мол, всё же не тать и не вор,
Может, и не лихой,
                          но испытанный парень-рубаха.

Пусть картавая темень
                          разводится белым вином,
Пусть три жалких аккорда
                          опять дребезжат о разлуке,
Пусть свеча догорела
                          и всё в этом доме вверх дном –
Я могу целовать эти тонкие белые руки.

И останутся нежность
                          и женщина в сумраке дней…
Извиваются руки,
                          как в небе неслышная стая.
Всё забудется, знаю…
                          Лишь тени забытых теней
Шевельнутся порой,
                          что-то в стылой душе пробуждая…

– Я з Крыніц… Жыва пакуль1…
Зваць Алеся.
– З Докшыц я… А ты адкуль2?
– Я з Палесся…

Кровь возьмут до капли, всю,
Без разбору.
Было б восемь Михасю,
Шесть – Рыгору.

А Алесе скоро семь…
Время мчится.
Было б лучше им совсем
Не родиться!

Горе-горюшко родне…
Крови алость,
Что немецкой солдатне
Доставалась.

 
В госпитальной чистоте
Бывшей школы
Перелили в вены те
Кровь Миколы.
Заживляла след от пуль
Кровь Алеси,
Что шептала:
– Ты адкуль?
Я – з Палесся…

И фашист, набравшись сил,
Встав с кровати,
Нет, не «мутер»1 говорил –
Плакал: «Маці…»

И не мог никак понять,
Хромоножка,
Почему назвать кровать
Тянет «ложкам»2.

Ведь не знал он этих слов…
Как, откуда
У немецких докторов
Вышло чудо?

Не понять ему – бандит, –
В мракобесье:
Кровь Миколы говорит,
Кровь Алеси…

Снова колокол бьёт

                          над нелепым, мрачнеющим миром,
Снова странен и страшен его вразумляющий зык.
Кто придёт и воздаст
                          за напрасные муки кумирам,
Кто двуликому Янусу бросит: «Да ты же двулик!..»?

Я не верю молве –
                          всех великих молва оболгала,
Я не верю толпе, что затопчет, а после – бежать…
Первый снег на дворе
                          раскатает своё покрывало,
И по вспученным венам опять побежит благодать.

Как же сладостно: снег!
                          Как пронзительно: колокол слышен!
Как скворцы осторожно простор отдают снегирям!
Как же терпки слова
                          с горьким привкусом мёрзнущих вишен,
Как прозрачен твой образ, что я никому не отдам!..

И пускай отгорит,
                          что ещё отгореть не успело,
Пусть звучат голоса из-под серых кладбищенских плит…
Нынче колокол бьёт… Благодать…
                                                                                                        И какое мне дело,
И какое мне дело, что завтра ещё отгорит?..

Нынче колокол бьёт…
                          Что-то тёплое гонит по венам.
Кто-то мимо прошёл, на снегу не оставив следа…
И так жаждешь сказать
                          о мучительном и сокровенном…
Но ведь колокол бьёт. И не скажешь уже никогда…

Снег покружится и ляжет…
Молча поклажу сложу.
Мать что-то грустное скажет.
Я ничего не скажу.

Лишь карандашиком скрипну,
Строчку отправлю в блокнот.
Знаю: про девочку-скрипку
Мать всё равно не поймёт.

Только в заветное спрячет
Адрес. Шепнёт: «Не забудь…»
Только неслышно заплачет –
Я не заплачу ничуть.

Выйду. Ступлю на дорогу,
Снегом умоется взгляд.
Эта дороженька – к Богу
Или от Бога назад?

Чуть оглянусь. И охрипнув,
Мамино вспомню житьё,
Вдруг неожиданно вскрикнув
Тихое имя её…





Я иду по земле.

Нынче солнце озябло.
Перепутались косы на чахлой ветле.
За спиною –
                          котомка подобранных яблок,
И я счастлив, что просто иду по земле.
Что могу надышаться –
                                                    без удержу, вволю,

Что иду,


отражаясь в болотце кривом,

Мимо русского леса,
                                                    по русскому полю,
Где мне русский журавлик
                                                                              помашет крылом…

Хмур проводник. В одеяле прореха.
Старой любви не зову.
Кто-то в истории, помнится, ехал
Из Петербурга в Москву.

Кучер был хмур. Дребезжала карета.
Лошади хмуро плелись.
Хмуро вплывало тягучее лето
В хмурую русскую высь…

Тысячи раз отрыдала валторна –
Мир без концов и начал.
Помнится, памятник нерукотворный
Кто-то уже воздвигал.

Нету концов… Позабыты начала.
Прежний отвергнут кумир.
Вспомнишь с трудом две строки про мочало, Что нам твердил «Мойдодыр».

Вспомнишь… Под визг тормозов на уклоне
Вытащишь хлеб и вино.
Снова умом ты Россию не понял,
Снова лишь верить дано…

Небо изрытое, небо сквозное,
Что же разверзло тебя надо мною
В чёрной, холодной ночи?
Просто за ворот, чернó и отвесно,
Сверху струится сермяжная бездна…
Так что, кричи – не кричи.

Просто за старым скрипящим забором
Бездна бесстрашно висит над собором,
Птиц от крестов отогнав…
Просто, как старые чуни, скрипучи,
Небо закрыли тягучие тучи,
Просто идёт ледостав.

И поднебесье горбатое злится,
Что не под силу в реке отразиться –
Льдисто-горбата река.
Как бы душа этой ночью хотела
Враз упорхнуть из усталого тела
В чёрную высь, в облака!..

Ночью измученной, ночью слепою
Только Отчизна парит над тобою,
Тоже от горя черна.
Даже из собственных помыслов изгнан,
Разве ты вправе грешить на Отчизну
В чёрную полночь без дна?

В полночь, когда ни шагов и ни лая,
Будто бы жизнь наступила иная…
Мраком несёт из квартир.
Только один – вдоль корявых обочин, – Кто-
то бредёт, темнолиц и всклокочен, Лживый,
как внутренний мир…

Страшно. Не вскрикнуть… И что остаётся?
Ждать, когда лучик дыханья коснётся,
Чем-то подобен ножу?

Если со мною такое случится,
Руки сложу. И смежая ресницы,
Вам ничего не скажу…

Перезвон золочёный, медальный
Нам конец предвещает летальный,
Коль награды за возраст дают…
Не слыхал про медали Шекспира,
Да и Блока угрюмая лира
Наградной презирала салют.
Сколько старцев бредёт по дорогам,
Сколько бед в этом мире убогом!..
Помню автора «Знака беды»…
Как при жизни его возносили!
Много ль значил бы Быков Василий
Без геройской советской звезды?

Без геройства и без депутатства…
Скажут: так говорить святотатство…
Только зрится: Стрельцов, старый друг,
Михасёк, или попросту Миша
«Заступись!.. » – молил… Быков не слышал,
Он дублёнку искал. Недосуг1…

Кто тут правый сегодня, кто левый?
Даже неба тяжёлые гневы
Не доходят до сумрачных душ.
Только сделался, праведный Отче,
Белый парус ещё одиноче
И совсем прохудился к тому ж…

А несут его ржавые ветры…
К облакам чьи там длани простерты?
Аки путник какой, аки тать?..
Или, может быть, это Всевышний,
Среди нас себя чувствуя лишним,
Зарекается: «Не воскресать!..»?

Откуда этот гул возник,
                                                         сменив живое слово,
И что за мрачный человек бредёт сквозь этот гул?
С лицом безликим, словно лик безликого святого, –
Ни Пётр, ни Авель, ни Фома,
                                                         ни Ной, ни Вельзевул?..

У человека на плечах дырявая котомка…
Котомка, что ни говори, отлична от сумы.
Ещё он предок – для меня,
                                                         прапредок – для потомков,
Но сам он – тьма,
                                 бредёт – во тьму,
                                                                  и вышел он – из тьмы…

Он загляделся в чёрный пруд,
                                                                  как в зеркало кривое,
И что-то в воду уронил, и охнула вода…
С тех пор уже четвёртый день


И кто-то топал на крыльце,

ночами в трубах воет



Я слышал гул…
 Я слышал стон…
Я слышал этот топот…

                                                                  не вытоптав следа…

Я сгрёб с крыльца пушистый снег без признаков следов.
И этот рокот грозовой
                                 сошёл на полушёпот,
И этот странный человек
                                 мелькнул – и был таков…

Не кончен век…
Не пробил час…
Не кончено сказанье…
За что, измучась, ни схватись – всё будет нет, не то…
Но кто-то, странный и немой,
                                                                  мелькнул над мирозданьем
С лицом безликим, словно лик…
А я не понял, кто…

Весь пейзаж – скат кривой и пологий,
Крест, что к чахлой рябине припал…
И стоял человек у дороги,
И о чём-то чуть слышно стонал.

Всякий стонущих так сторонится,
Это ж проще – не знать ничего.
Повторяла гортанная птица
Непонятные стоны его.

И травинки горбатую змейку
На себе волоча под откос,
Делал вид, что стонал муравейко,
Задыхался, но всё-таки нёс.

Всё постанывал в сонной дремоте,
Полустон обратя в полукрик,
На своём безымянном болоте
Хитроглазый болотный кулик.

И никто не спросил, хоть далече
Стон тревожил глухие края:
«А о чём ты стонал, человече?
К огоньку ли – дорога твоя?..»