Ей – повязку на новый фасон,
Но бинты она кровью марает...
Генерал, мы её не спасём.
Генерал, ведь она умирает.

Добежали до Новороссийска,
И шинель встала дыбом ворсисто.
Словно в Питере, чичер промозглый,
И забрызгана палуба мозгом.

Это деда с расстрела везут.
Это всё, что осталось от деда.
Я уже никуда не уеду...
(Сон цветной, как на волнах мазут!)

Голубая тлетворная кровь,
Животворная красная глина...
О Россия моя, Ангелина!
Ангелина, ты веришь в любовь?

Бьёт прибой, как доска по доске,
И закапал Бог-Сын богу-внуку
Или яд, или камфару в ухо...

Просыпаюсь.
Слеза на виске...

Пропели «Аллилуйя»,
И крестный ход взопрел.
Жара под стать июлю,
А ведь ещё апрель.

И, как зубною пастой,
Рот связан сырной пасхой,
И крикнешь лихача,
Отведав кулича.

А Питер белый, красный
От шелухи с яиц,
И человек напрасный
Тот, кто не пассеист.

Ему не быть артистом,
Он точно не поэт...
На фото гимназистом
Запечатлён мой дед.

С ним два гардемарина
(О Русская земля!),
И как из стеарина,
Светлы их кителя.

Шёл дым из аппарата,
Слепил мгновенный сверк.
Три юноши, три брата
И позапрошлый век,

Который всё старее,
И тем больнее боль,
Где и вода мокрее,
И солонее соль.

Один дождётся пули
В классическом каре,
Другой сгниёт в Стамбуле,
А может, в Анкаре.

И, в моровом задоре
Переупрямив бред,
Смерть выпросит у моря
Мой сухопутный дед.

Он стоек был и пылок,
Недостижимо чист,
И на барже в затылок
Ему стрельнул чекист.

И выругался длинно,
Изгадив сапоги.
Дед крикнул: «Ангелина!» –
И – не видал ни зги...

Ну, а пока, намедни,
Над сварой держит верх
Наш первый и последний
Безбрежный русский век.

Где гений – не уродство,
А норма бытия,
Где честь – не превосходство
И не особь статья.

Где брат свободен с братом,
Сверкают галуны,
И фотоаппаратом
Черты не стеснены.

Не галлы, не татары –
Порода задалась.
На Марсовом фанфары –
Святая началась.

На славу разговейся,
Российский человек,
И молодо напейся
За позапрошлый век.

За ход его вальяжный,
Литое колесо.
За век, такой протяжный,
Что мы успели – всё...

Наездники, как запятые,
Набычили шеи над луками.
Поднесь их штандарты простые
Романтику мнятся фелуками.
Пускались в галоп – и рысили...
(Такая она – партизанщина!)
Не произносите: Россия, –
Скажите: большая Рязанщина.

Нет – Родина, мать-командирша.
(Такие они, обожатели!)
На ладан у ней вицмундирчик:
«Зачем вы меня обижаете?»

И дрека накушались с перцем,
А не холодца планетарного,
И китель с простреленным сердцем
Без номера сгнил инвентарного.

И номенклатурный опричник
Не смотрится Божьим угодником,
И классов начальных отличник
Засел в выпускных второгодником.

Не топлено в доме номада...
Наветренная, неукромная
Межотраслевая громада,

Сама по себе неподъёмная!

Кадрили твои, контрдансы –
Все столпнические стояния...
История, словно гражданства,
Лишила тебя обаяния.

Юрод и дока, соль и пряности,
Соха и плут, сапог и лапоть –
Неукоснительные крайности,
Без полумер – Восток и Запад.

Американствующий щёголь
И оперный красавец в ферязи.
Сломался православный Гоголь,
Толстой завысил статус ереси.

Не даст потомства мерин сивый,
Но впрок земле его навоз...
Есть порученье у России:
Оно – отнюдь, а не авось.

Prison, зона, призонье,

                               Талды-Кустанай,
                                                третий путь...
Раскали моё сердце
                 искрящим скрежещущим треньем,
Закали моё сердце
                сторожким безгневным терпеньем,
Чтобы –
вира по малой –
мне суть ухватить и тянуть.

Волоки,
                 формируй,
                                  дислоцируй на третьем пути,
Распашную тоску
                                  унимай вологодским конвоем.
Мы гуднём в унисон,
                                  мы лужёною глоткой повоем...
Застрели при попытке,
                                                   обжалуй, прости, отпусти!


Мазохистские радости,

И, куда ни взгляну,



банный шипучий охлёст, –

                                                   всюду чудное вижу безволье.
Но когда естество бездыханной заполнено болью,
На запястье садятся
                                                   щегол, зимородок и клёст.

Тот, кто может летать,
                                                   не обязан, по совести, петь.
Вот один –
                 он молчит и скребёт перекрещенным клювом,
Вот другой –
                 хохотун с серебристым и волглым поддувом.
Вот иной:
                 он не горд,
                                  и в силке он не станет хрипеть.

Чистым звуком пойдёт,
                                                   и зайдётся,
                                                   и будет идти
Допокуда, дотудова, не обинуясь плененьем,
Чтобы мы отвлеклись,
                                  чтобы мы развлеклись его пеньем
На этапе, прогоне,
                                  на базовом третьем пути.

И, десяткою римской обманной сойдясь-разойдясь,
Рельсы фокус оптический
                                  нам при разгоне покажут,
Будто луч от войны, никогда не оконченной, ляжет,
Будто клеят окно, от вибрации загородясь.

Ну, наддай, умоляю,
                                  стальную десятку удвой,
Объяви недобор на кону у последнего века!
Не хватило очка одного, одного человека,
Чтобы партию кончить...
Зверей, вологодский конвой!

Сформировали по этапу
Национальный эшелон,
И – не без бреду, не без храпу –
С устатку спит народ-Самсон.

Что за дебелая Далила,
Не ошибись на волосок,
Одной машинкой всех обрила
На разный срок, на разный срок?

Какую миновали реку,
И скиф прошёл или сармат?
Рассеянному человеку
Пространства эти в неохват.

И – так с лица стереотипен,
Так изнутри обременён,
По назначенью мчит «Столыпин» –
Неотцепляемый вагон.

– По ком кричишь, плачеюшка,
На русской стороне,
Где веет суховеюшко,
Спаси Господь, к войне?

– По будущей кричала бы
С утра и дотемна,
Да выпила всю жалобу
Текущая война.

– По ком же ты печалуешь
На глинище, на илище?
Иль поминаньем жалуешь
Замученных в узилище?

– Повыла бы, да надо ли
Им пенюшку мою?
Отмаялись, отстрáдали –
И как один в раю.

– Плачеюшка, а то ли-то
Землица во неплодии.
Не слёз ли ей недолито,
Что так худы угодия?

– Кто на земле не молится,
Тому в земле не сляжется.
Она не слёзкой солится,
А потом хлебопашеца.

– По ком же ты, плачеюшка,
Суровая скуфеюшка?
По татям ли по иродам?
По духу ли, что выдышан?

По приотцовым сиротам...
Приматерним подкидышам.

В персти, ниже в элите.
Люди, нет меня, нет!
Есть веселие пити,
Есть тоска не пьянеть.

Святогорские служки
Чаевых не берут...
Пушкин, что же ты, Пушкин,
Тоже против, как Брут?

Мне, не вяжущей лыка,
Невозбранно, но ты,
Песнопевец, – улика
Нашей нечистоты!

Жёлтый прицвет арапский,
 Точно кварцем нажгло,
Подноготную рабства
Разглашает назло.

Вон твой крёстный в кирасе,
На падучем коне,
Нас ведёт изукрасить
Легион фальконе.

Не скулой басурманской,
Не в турецкую чернь,
Так фамильей германской
Иль ещё чем-ничем.

Сколь охапок, как в ясли,
До него улеглось
Византийскою вязью
В след ордынских колёс!

Чтоб со старой начинкой
Соль и пряность смешать,
Палестинской песчинкой
Мои веки смежать.

Вырежь посох, Россия,
Оцени Благодать:
Неудобоносима,
Не увязана кладь.

Но, задушенный в горстке,
Этот посох, как стырь,
Только под Святогорский
Подведёт монастырь!

Обнажаются ближние рощи,
И у дальних редеют края,
Чтобы храмов нетленные мощи
Нам являлись в чаду забытья.

И в эпоху тотальной пластмассы
Столько золота – ну, посмотри! –
Словно содраны иконостасы
И разбиты в куски алтари.

Не осилим и этих вериг мы...
Ладно, горшей беды не накличь!
...А рябин киноварные стигмы
Проступают сквозь битый кирпич.

За ночь в красном жару, как свеча, оплыла,
А к утру, когда думали: всё, замерла,
Дух не выпустив, оцепенела, –
На челе проступил освящённый елей,
И когда за дверьми заходили смелей,
Содрогнулась – и вышла из тела.

Исступила, взлетела без мер и весов,
И себя увидала меж гор и лесов,
И себя оглядела, как страж:
Параллельно, зеркально средь свар и кружал
Витьеватый изгиб арматуры лежал,
Бурелом, террикон, такелаж.

И трелёвочный трактор, и клок от квача...
Так на лицах у жертв торжество палача
Обличает зловещая дипса1.
Корм с конём разошлись.
Голос был, но осип.
Был цветочек неправдоподобно красив,
Но от крови младенческой слипся.

И тогда обратилась к себе как к чужой:
– Оставайся, Россия, отдельной душой
И, паря, на Царя уповай,
И, покудова я из-под гор и дерев
Буду этот полёт созерцать, замерев,
Исступления не прерывай.

И когда возыграет, возблещет Труба,
В сонме вестников я не узнаю тебя,
Близорукая для высоты,
Не услышу свидетельств на Страшном Суде
И не встречу тебя никогда и нигде,
И не вспомню, что я – это ты...

В мятежной очереди стоя,
Я никогда не знаю, кто я.
В ответ на каверзный вопрос:
– Как вас зовут? –
в лице меняюсь,
Ответить сразу затрудняюсь,
Однако это не склероз.

Косноязычный комментатор
И засветившийся агент,
Я – всех акцентов имитатор
И всех земель абориген.

И – со всеобщим выраженьем –
Я обеспечена служеньем,
В круговорот вовлечена
И лишь отдельного изданья
За совокупное страданье,
За соучастье лишена.

Стряхиваю, сбиваю
Юношескую спесь,

Но недоумеваю:
Что меня держит здесь?

Нужный ответ затвержен,
Вызубрены азы...
Держит какой-то держень,
Столбик какой-то, стержень,
Колышек для козы.

Я за него цепляюсь,
Он под рукою – тресь!
Думаю – изумляюсь:
Что меня держит здесь?

Первый, второй сочельник,
Зимний бесцветный пчельник,
Мокрые щёки, зуд,
Звёздчатое роенье, –
Снежные построенья
Сплющатся, оползут...

Вывернутые хляби,
Неразличимый брод,
В ветре, как будто в кляпе,
Полуоткрытый рот...

Лета медвежий угол,
Дачки в распятьях пугал,
Спутаны свет и цвет...
Может быть, всё же осень –
В латках её, в износе?..
Может быть, всё же – нет.

Поворотясь спиною,
Чувствую тут и там –
Родина вслед за мною
Гонится по пятам.

И, завалившись набок,
Точно в груди клинок,
Слушаю этот вабик,
Хлюпающий манок.

Окна уже забила –
Только замок навесь...
Что же я здесь забыла?
Что меня держит здесь?

За каинство, за мельтешенье,
За истину не по уму
Прощения и разрешенья
Народу прошу моему.
В белёсое марево вперясь,
В насельное небытие,
Я думаю: в чём моя ересь
И в чём нестроенье моё?

Гремят буферов тулумбасы,
И пролеси клонит к зиме,
И, как на расстреле, колбасы
Стоят в перемётной суме.

И клянчит валюты, валюты
Подученный уркой юрод...
Состав обречён с той минуты,
Как задом пошёл наперёд.

Но так затянулось крушенье,
Что в толк ничего не возьму...
 Прощения и разрешенья
Желаю я праху сему!

Сама только пыль его пыли,

Я в пику сапожным пятам,

Что мне на глаза надавили,
Смотрю в поднебесье. А там –

Глаголеобразным извивом,
Как птичий, но ярче на свет,
За отроком кровоточивым
Немеркнущий тянется след...