Вот старый календарь моей души:
Дневник судьбы, старинный многотомник,
Запутанный, как дикие плющи,
В саду, где умер ласковый садовник.

И понял я, что, сколько не греши,
Не будет хуже... Клоун иль затворник,
Проснувшись утром, через подоконник,
В сад выпрыгнул, ищи теперь, свищи.

Я бросил дом, где не было тепла,
В нем только пыль по комнатам плыла
И не могла никак остановиться.

Когда-нибудь все это надоест!
...О том, что было и о том, что есть
Листает память мятые страницы.

Листает память мятые страницы,
На длинных крыльях следом прилетев.
Вдали пейзаж рябит кусочком ситца,
На расстоянии осиротев.

А рядом — зданье маленькой больницы
За тощими фигурками дерев,
Смотрю туда, на корточки присев,
Уверенный, что это тоже снится:

Старухи — в черном, санитарки, дети,
Свиданья в парке с узелками снеди
И тихие — снаружи — этажи.
Я вижу сон, навеянный недавним
Паденьем в бред, с одним напоминаньем —
Был жизни срок, замешанный на лжи.

Был жизни срок, замешанный на лжи,
С распутной торопливою любовью,
Где я с чужою женщиной грешил,
Прислушиваясь к нервному злословью.

И двойственности шут меня смешил,
Когда вернувшись под ночную кровлю,
Я разбавлял сознанье горькой кровью,
Отравленной в заплаканной тиши.

Угрюмой смутой окружала тьма.
Действительность, боясь сойти с ума,
Мне закрывала веки, смяв ресницы.

И не ждала, избавившись, назад
В свой грязный быт — миниатюрный ад,
Где я сумел лишь тенью повториться.

Где я сумел лишь тенью повториться,
Неповторимых судеб нынче нет.
Они все там, где дальние зарницы
Чужим теплом коснулись детских лет.

Там мальчуган, испуганный как птица,
Смотрел вокруг на самодельный бред
Людей, вещей... И плакал, видя свет
Иной, но недоступный чтоб напиться.

Тогда отбросив тело на газоны,
Тень стала плотью, изменив законы,
Что были для нее не хороши.

Явь заменив видением фатальным,
Она меня не мучила страданьем
В закрытой для чужих сердец глуши.

В закрытой для чужих сердец глуши
Мои обиды наполнялись хламом,
Пространство стригли острые стрижи,
Цветы темнели, забродив нектаром.

И запах яблок (только им дыши)
Повсюду плыл в мальчишестве упрямом.
Вовсю горел закат пасхальным храмом,
В котором не осталось ни души.

И обжигая визгами язык,
Шесть чувств спешили, помня про живых,
От прежде данных клятв освободиться.

А вместо смерти с четырех сторон
Птенцами всех кладбищенских ворон
Росли грехи вороньей вереницей.

Росли грехи вороньей вереницей,
Стряхнув силки теперь бессильных мук.
Пространство, будто космосом дымится,
Ничем не заземленное вокруг.

Мне было странно видеть, как двоится
Ночной пейзаж, как пропадает звук,
А яблоко, скользнувшее из рук,
Не торопилось падать и катиться.

И соблазняя счастьем — все забыть,
Ползла под кожей, пожирая стыд,
Змея измены — разума убийца.

Войдя чужой энергией в меня,
Сливалась темень с заревом огня,
А время только в прошлое стремится.

А время только в прошлое стремится,
Расплющивая тяжестью веков
Младенцев недоразвитые лица
И высохшие трупы стариков.

Кривился мир, перемешав границы
Растений, насекомых, облаков,
Освобождая память от оков
Воспоминаний, переставших биться.

И я не узнавал своих владений,
Как будто здесь за час сто поколений
Прошло. Их не догнать, как не спеши.

Однако всякой жизнью правит тайна —
Вдруг дождь пошел почти горизонтально
По выпуклому полю спелой ржи.

По выпуклому полю спелой ржи,
Простоволоса и едва одета,
Шла женщина ко мне сквозь миражи,
Возникнув из библейского рассвета.

За ней ползли развратные ужи,
Не ведая в желаниях запрета,
Все страсти испытав... И только эта
На их не соглашалась кутежи.

Она прошла по утреннему саду,
Доступная единственному взгляду,
Промокшая под дождиком насквозь.

Все яблоки созрели, как попало,
Потом одно качнулось и упало,
Но треснула внутри земная ось.

Но треснула внутри земная ось!
Сон вылился источником нечистым.
И я увидел сквозь внезапность слез,
Что этот сад жил шелестом и свистом.

Здесь каждый лист любовь в природу нес,
А всякий воробей здесь был горнистом
Гармонии. За облаком волнистым
Катился в небо солнечный обоз.

Еще хранил в себе я ночи ношу,
Но облепили запахи мне кожу,
Как брызги из-под мельничных колес.

И кулачками в плоть мою стучали...
Стремительней, чем кажется вначале,
Рассвет распространился вкривь и вкось.

Рассвет распространился вкривь и вкось
С неопытною силой вдохновенья,
Затягивая взглядом в свой наркоз,
Где сжались в точку голые виденья.

От кончиков ногтей и до волос
Опять смущал соблазн грехопаденья,
И стебель возбужденного растенья
Из живота желанием пророс.

Чужой всему и разобщенный весь,
Я сам себе доказывал, что здесь
Не надо доверяться сновиденью.

Но падал сверху свет под тем углом,
Когда сомненья держат на потом,
И плоть боролась с ускользавшей тенью.

И плоть боролась с ускользавшей тенью,
Вживаясь в оболочку бытия,
Стремясь во всем к свободному движенью
То облаков, то ветра, то ручья.

Подобно молодому нетерпенью,
По жилам разбежалась боль моя.
Свое предназначенье не тая,
Судьба опять соединилась с нею.

Я представлял себя уже в дороге,
Где тень покорно мне оближет ноги...
Но как воображению не лги,

Ему одной действительности мало.
И зренье эту жизнь воспринимало
Сквозь призму счастья, словно сквозь стихи.

Сквозь призму счастья, словно сквозь стихи,
Погибший мир, воскреснув идеалом,
Из прошлого стремился, вопреки
Пророчествам, толпящимся за садом.

Две линии, скользнув из-под руки,
Соединились правильным овалом.
Я понял — это было лишь началом,
Закончились мои черновики.

Из трещины, прошедшей вдоль ограды,
Вернулись все названия и даты
И были их дыхания легки.

За ними вслед под выдохи и вдохи
В стремительной ребячьей суматохе
Все возвращалось на свои круги.

Все возвращалось на свои круги,
Как в прошлый раз, но только без проклятья.
И верилось, что сроки велики
От люльки — до последнего объятья.

Явились судьбы, как проводники,
Средь них особо выделилась чья-то —
Не страстью, а желанием зачатья.
И я переступил через грехи.

Старухи и младенцы на руках
По венам плыли с тайной на устах
Наперерез привычному теченью.

Потом они заканчивали путь,
Пройдя сквозь сердце и вливаясь в грудь
Любовью, равной смерти и рожденью.

Любовью, равной смерти и рожденью,
Наполнен я, как музыкой — труба,
Доверившись земному притяженью
И неземному воздуху у лба.

Соединив две вечности, паденью
Не преданы ни гений, ни толпа.
...Я два тысячелетья за тебя
Сегодня отдал высшему мгновенью.

А ты вздохнула зябко у порога:
— Одной любви для этой жизни много.
И в дом вошла, в котором я не жил.

Но клялся я, что нашей жизни хватит
И в дом занес единственную память:
— Вот старый календарь моей души.

Вот старый календарь моей души.
Листает память мятые страницы:
Был жизни срок, замешанный на лжи,
Где я сумел лишь тенью повториться.

В закрытой для чужих сердец глуши
Росли грехи вороньей вереницей,
А время только в прошлое стремится
Вдоль выпуклого поля спелой ржи.

Но треснула внутри земная ось!
Рассвет распространился вкривь и вкось,
И плоть боролась с ускользавшей тенью.

Сквозь призму счастья, словно сквозь стихи,
Все возвращалось на свои круги
Любовью, равной смерти и рожденью.