В издательстве «Пушкинский фонд» наблюдается классическая недостаточность. Ибо брэнд умеренности и намеренного спокойствия, начиная с выхода в свет сборников Бориса Рыжего и Веры Павловой, изменил с ними себе, уверяя своего почитателя, что под лаконичным оформлением этих книг или, к примеру, сборника Дидусенко найдется та же текстуальная стихия, которая действует в изданиях ахматовских сирот и близких к ним авторов. Мне кажется, что вхождение людей, пишущих в духе лианозовцев, как бы в одну серию с неоклассиками при сходном оформлении несколько дезориентирует. Хотя, собственно, задача редакции, вероятно, и заключалась в том, чтобы причислить к лику и поставить незнакомое имя в ряд устоявшихся имен. Это доброжелательный ход (свидетельствующий о всеобщем единстве творчества), поскольку поэзия Дидусенко более похожа на высказывания персонажа, нежели автора, что свойственно не столько ему, сколько Холину, Лимонову, Пригову. Она являлась для Дидусенко игрой, много менее осознанной и продуманной, чем практики вышеперечисленных. Присущий ему сорт лиризма можно б определить как некое без малого байроническое «когда устаканится». «Все противные бандиты, /все гуляки-силачи / все болели менингитом, / а не знаешь так молчи». Стихи тогда оказываются неполными вне образа личности или эффекта присутствия говорящего. В то же время большинство выпущенных «Пушкинским фондом» книг вполне автономны и представляются как бы написанными в разную силу, но все ж одним предположительно интеллигентным человеком (читателем), исключая Виктора Соснору, который, разумеется, писатель. Тем не менее, Дидусенко вполне может претендовать на общность текста с другими в плане дидактики: «Все предсказал Иоанн Богослов. / Ты оглядись. Понимаешь отныне / в мире других не осталось основ — / только из пламени, только в полымя». Вероятно, в прошедшем-пройденном многие молчуны объединены с теми, кого слышно, этим спорадическим «не могу молчать». Не сделавшись событием собственной современности, а сразу выпав в последующее время, стихи Дидусенко, словно феодалы, вступившие в партию, вполне заслуженно становятся экспонатом музея истории поэзии. Свойства этого возвращенного стихотворного предмета, пожалуй, таковы: поэт не определился ни со своим полиморфным стилем, ни с размашистой и неуверенной техникой, ни с лирическим жанром, не выбрал краеугольных слов, лексических тем, но в его метаниях (стихами) каждое начинанье чем-нибудь да ценно. «Остался у меня. Остался от тебя. Портрет. Портрет работы Пабло Пикассо». Изредка Дидусенко бывает тщателен и достигает микроскопической точности, как, например, в замечательном стихотворении «Жизнь Иванова»:

Если это и Некрасов, то скорее Николай, нежели Всеволод. Происходит обмен Некрасовыми и на мелодию Ллойда Уэббера звучит «Мазай, Мазай». Мотив полой или насыщенной нервным однообразием жизни перекликается с заново новым для нас восточным мотивом внутренней пустоты, который нынче, когда совпал с практикой «нулевого письма», сделался еще раз моден. «Погляди на дно бокала — /на его цветной устой! / Оттого ты и звучала, /что была всегда пустой». В заключение, хоть оно и не ссылка, остается рефлекторно развести руками: «Мол, не знаю, зачем покойный Дидусенко сжег до мелкого тла тихо существующего Бориса Ивановича Иванова из журнала «Часы», но на рождественскую елку русской поэзии он влез, как «проклятый», а поместился там в, безусловно, приятном качестве богоспасаемого зайца». Халва издателю.